Гордо реет знамя супрематизма

Во всемирную победу супрематизма мало кто верил. Рождался он на берегах Невы в 1915-м, в обстановке патриотического подъема масс и антивоенных настроений отдельной прослойки. Россия исправно исполняла свою роль на внешнеполитической сцене, пушками и штыками приучая весь мир уважать себя. Казнокрадам и политическим шулерам внутри страны это было только на руку: экономика давала сбои, народ безмолвствовал и терпел, как его этому и учили. А потом грянул гром, и вместе со сменой декораций потребность в «новых системах в искусстве» (книжку с таким названием Казимир Малевич написал и издал в 1919 году в Витебске) оказалась неизбежностью. Супрематизм обрел свою столицу там, где, в отличие от Москвы и Петрограда, считался не ересью, не опиумом, а вполне себе государственной, хотя бы и локального действия, идеологией. Витебск, где новейшие живописно-пластические опыты апробировались легально и с одобрения властей, получил это право в награду за свою верность идеалам культурной революции: сначала Шагал, а потом и Малевич здесь готовили плацдарм для завоевания если и не всего мира, то уж мира искусств точно.

Витебск и сегодня играет первую скрипку, находясь в статусе вечного и несменяемого символа супрематизма, по крайней мере на выставке в Центре Помпиду, только что завершившейся в Париже, где экспонатам из витебского музея, как и текстам его сотрудников, было уделено особое внимание. Надо отдать должное парижским кураторам: они не стали разыгрывать политическую карту и называть Витебск колыбелью белорусского авангарда. Хотя могли бы — по примеру киевских коллег, всерьез настаивающих на украинском генезисе Малевича (об этом — монография Жан-Клода Маркаде, вышедшая в Киеве в издательстве «Родовид» в 2013 году).

После французских гастролей выставка осенью перемещается за океан, в Нью-Йорк, вероятно с незначительными изменениями в составе. Однако название будет сохранено: оно отражает доминирование трех основных фигурантов витебской коммуны («Шагал, Лисицкий, Малевич»), хотя в экспозицию включены работы 33 художников. И в этом своя логика: 33 богатыря надежно прикрывают тыл трем источникам и трем составным частям авангардного искусства. Тот фон, который они собой формируют, та среда, что ими наполняется, напоминают пестрое одеяло из лоскутков: Пэн и Добужинский, Фальк и Розанова, Кандинский и Клуцис, Гончарова и Кобро. На первый взгляд, в одном котле — неудобоваримо. Но при пристальном рассмотрении такая роскошная панорама имен, характеров и явлений доходчиво объясняет, почему в Витебске все развивалось достаточно споро и как за неполные три года оказались возможны столь грандиозные преобразования. Времени было отпущено катастрофически мало, хроника событий этой трехлетки — своего рода кардиограмма молодого организма, тела нового искусства. Амплитуда скачков напряжения поразительна: от «домашнего» символизма до ультрарадикальной беспредметности. Очень хорошо выявлено поколение «подростков супрематизма» (они же «подранки соцреализма»): Магарил, Якерсон, Юдин, Суетин, Хидекель. На витебских фотографиях 1919–1921 годов они выглядят еще птенцами, взрослеющими под неусыпным оком Ермолаевой, Малевича и Лисицкого.

А накануне выставки в Центре Помпиду две грандиозные ретроспективы прошли в Москве: одна — Лисицкого (Государственная Третьяковская галерея и Еврейский музей), другая — Малевича (ВДНХ, «Рабочий и колхозница»).

Все эти долгие десятилетия до Лисицкого в России, как это ни странно, руки так и не доходили. Подобного масштаба показ творчества одного из ключевых художников века состоялся впервые. Выставка показала Лисицкого многогранным мыслителем, идеи которого оказали влияние на целые направления в искусстве: фотографию, плакат, архитектуру, книжный дизайн, станковую живопись. Лисицкий, как человек-пароход, мог бы заменить собой Баухаус, если бы у нас в стране нашлась такая институция. Оценивая московскую экспозицию, понимаешь, чего не хватало в залах Центра Помпиду. Не было того, что говорило бы о влиянии идей витебского копирайта на художников — как современников, так и последующих поколений; об интернациональной природе супрематизма; о коррекции или даже формировании новых традиций по результатам экспериментов в Витебске. Обозначив лишь «краткий курс истории» (1918–1922), кураторы лишили зрителя возможности взглянуть на витебские события как на феномен в искусстве и педагогике, продолжительный во времени и пространстве.

Выставка Малевича «Не только „Черный квадрат“» на ВДНХ под кураторством Александры Шатских обрела контуры научно-популярного образовательного курса. Она давала представление не только о художнике, но и о тех явлениях культуры, которые гений супрематизма так или иначе был вынужден принимать во внимание. Приятно было видеть, как отдельные пред- ставители молодежи, до того считавшие Малевича не более чем автором холста, который «может нарисовать любой лох», набирались знаниями о шагах художника по пути к «Черному квадрату» — от скромных журнальных иллюстраций и военно-патриотических плакатов к серьезным открытиям в живописи и пространственным трехмерным объектам. Ценность выставки представляется необычайно высокой: она объясняет зрителю сложнейшие теории простым и доступным языком, без высокомерия и надуманного превосходства ученого над неучем.

Другие события года, связанные с героями супрематизма, относятся к практике аукционной торговли. В мае Christie’s с большой помпой объявил о продаже в Нью-Йорке холста Малевича «Супрематическая композиция» (1916). В печати и соцсетях вокруг этого события развернулась нешуточная полемика с политическим подтекстом: окажется ли самое дорогое произведение русской живописи русским же приобретением? способно ли оценить важность этого холста для страны российское государство? будет ли оно вступать в схватку с иноземцами за право владения этим раритетом национального значения? Сетевой тотализатор ни к чему не привел: картина ушла анонимному западному инвестору за вполне разумные деньги — $86 млн. Факт продажи укрепил устоявшуюся парадигму художественного рынка: самые дорогие картины из России — супрематические.

А 20 июня в Лондоне на аукционе Bonhams Малевич выстрелил вновь. В этом ему помог легендарный архивариус русского авангарда, покойный Николай Иванович Харджиев, трагическая фигура которого за последние два десятилетия стала поводом для сплетен и пересудов, а его архив — объектом долгих межгосударственных переговоров. Часть этого архива, едва не пропавшего с радаров исследователей, все же оказалась русской добычей. В июле бесценные для историков искусства документы пересекли границу российской таможенной зоны и теперь находятся в Москве. Многострадальный чемоданчик с бумагами Малевича, «из дальних странствий возвратясь», отныне доступен для научной работы и публикаций.