Нескверный анекдот

Иерусалимский художник Саша Окунь написал роман «Камов и Каминка» о сложности судьбы традиционных техник в современном искусстве, а издательство «Рипол классик» выпустило его в серии «Редактор Качалкина».

Когда в иерусалимской Академии художеств «Бецалель» историю искусства заменили курсом креативного мышления, попутно отменив преподавание перспективы, Александр Каминка, художник и рядовой преподаватель «Бецалель», четверть века доносивший до студентов основы рисунка и графических техник (офорт, литография, ксилография), начал собирать добровольцев для «дополнительных занятий».

Каминка делал это для того, чтобы выпускники умели не только заявки на гранты подавать, выстраивая многоэтажные, но бессмысленные конструкции с упоминанием Деррида и Делёза, но и делать что-то руками. Простодушная эта инициатива, впрочем, была воспринята руководством академии как вызов и подрыв основ. Как вполне себе намеренная оппозиция. Вот и нависла над Каминкой (всего-то несколько лет до пенсии) угроза увольнения, а также крах всей его размеренной жизни. Тем более что одна из его учениц с шумом ушла в затвор монастыря, после чего товарищеский суд «Бецалель» обвинил Каминку в харассменте.

Единственное, что может спасти приунывшего преподавателя в непростой ситуации, — это участие в интернациональном выставочном проекте, посвященном пустоте. Каминка, привыкший делать искусство руками, подолгу запираясь в мастерской, а не зарабатывать деньги и репутацию многозначительными декларациями, оказался в растерянности, когда вдруг из ничего, из его давнего ленинградского прошлого в воздухе Иудейской пустыни соткался художник Михаил Камов.

С ним Каминка дружил на заре своей арт-жизни, начинающие живописцы входили в круг легендарного «подпольщика» Александра Арефьева и даже участвовали в не менее легендарной выставке в ДК им. И.И.Газа, прошедшей в Ленинграде всего на пару месяцев позже московской Бульдозерной (конец 1974 года).

Почему-то Камов появляется в Израиле с лыжами в руках — странность, которую первоначально списываешь на карнавальную привычку богемного существования. Зато именно эта нестандартность мышления позволяет ему прийти на помощь другу: опохмелившись, он придумывает Каминке экспликацию проекта — инсталляции дыры в стене, переполненной заумными терминами и правильными с точки зрения кураторского щебета отсылками.

Делать нечего — и ради прикола художник ввязывается в авантюру. Причем оказалось, вовсе не зря: на вернисаже Каминка оказывается победителем, раздает интервью, получает премию, из-за чего роман, начинавшийся как бытописательский текст, рассказывающий про жизнь «творческой среды», мутирует в сторону памфлета а-ля Максим Кантор (другой пишущий и обличающий художник).

«Традиция всегда представлялась художнику Каминке спасительным стержнем существования, структурирующим бытийный хаос, превращая его в упорядоченную, доступную пониманию и ориентировке в ней систему. Однажды в Будапеште на гранитной набережной противоположного берега Дуная художник Каминка увидел двухметровыми буквами по-русски написанное слово „Зачем“. С тех пор вопрос этот запал ему в душу. И он задавал его кстати или некстати».

Вообще-то вопрос, взволновавший главного героя в Венгрии, относится к риторическим. И вовсе не оттого, что, подобно карлсоновскому («ты уже перестала пить по утрам коньяк?»), амбивалентен и не имеет внятного ответа, но еще и потому, что любое «зачем» раскладывается на бесконечное число предыдущих и последующих «зачемов», являя разветвленное дерево вопрошания, ведущее в никуда.

Гораздо понятнее, отчего Каминка больше жизни любит классику, а когда путешествует по Европе, обязательно ходит по музеям. Это дает Саше Окуню возможность рассказывать о прелестях картин Рембрандта и Фрагонара, особенностях античных фресок, не знающих стыда, и натюрмортов малых голландцев, посвящая им вдохновенно-поэтические страницы. Искусствоведческие отступления, написанные, как и весь роман, живо и без особой терминологической «пурги» как бы изнутри (автор книги сам достаточно известный художник), впрочем, не выглядят вставными новеллами или же дивертисментами.

«Камов и Каминка» — текст о роли и месте искусства в жизни современного человека. Причем не обязательно активно творящего: в памфлетной его части, где описываются уже спекулятивно-коммерческие отношения, не так уж много подлинно творящих людей. Хотя действие его и происходит в Тель-Авивском музее, где Камов устраивает драку лыжными палками с Альпероном, верховным божеством contemporary art, интернационально признанным куратором, оказавшимся жуликом с амбициями мессии.

«Поверьте, господа, и меня до слез трогает Рембрандт, и я в потрясении замираю перед волшебным сплавом интеллекта, воли и страсти в последних пейзажах Сезанна. Но, будучи истинными гуманистами, мы знаем, что это искусство должно быть уничтожено. Раздавлено. Стерто! — Его голос зазвенел. — Бессмысленно идти против времени, оно вас раздавит! Мы живем в потребительском обществе, и искусство в нем либо товар, либо наркотик (что тоже товар). Величайший гений человечества Энди Уорхол доказал, что банка колы выше Рембрандтов, Сезаннов и Венер! Выше и важнее, ибо простая банка колы — это и есть мечта, любовь и ум человечества. Мы и только мы говорим с людьми на доступном им языке. Мы освободили искусство из плена у жалкой кучки профессионалов. Для нас нет никаких запретов, никаких табу!»

В общем, пафос Альперона понятен. Поскольку сюжета в «Камове и Каминке» всего на один анекдот, а обаятельная и динамичная интонация захлестывает страницы (Окунь — превосходный рассказчик, для которого нет второстепенных, неважных деталей и персонажей, каждое новое лицо романа обставляется многочисленными описаниями, исполненными, впрочем, весело и остроумно, из-за чего в этот скороговорочный ритм входишь почти сразу, а держит он едва ли не до самого финала), романист постоянно меняет жанровые и дискурсивные ключи.

Начинает этот изящно изданный том вполне по-бытовому поданная история про кризис среднего возраста, аранжированная, впрочем, тщательно прописанным израильским колоритом. Для того чтобы читатель поближе познакомился и с самим Каминкой, и с его женой, а также с невесть откуда взявшимся Камовым, автор несколько раз прерывает нарративную «движуху» мемуарными главами, превращающими роман еще и в воспоминания. И о начальной поре художественного таланта (жанр «портрет художника в юности»), и о конкретных людях, делавших андерграундную ситуацию Ленинграда 1960-х и 1970-х годов живой, особенно интересной и противоречивой, как вся тогдашняя, не только художественная жизнь. Достаточно сказать, что именно из этой, «начальной поры» вышли не только художники, опоэтизированные Окунем, но и Николай Николаевич, нынешний шеф охраны Тель-авивского музея, ныне ассистирующий всевластному куратору Альперону, а когда-то приглядывавший за неформалами по поручению не менее всевластного КГБ СССР.

После мемуарной части наступает время памфлета, и Окунь дает панораму художественных кругов Израиля, провинциальные и вполне простодушные нравы которого он показывает максимально крупными планами и узнаваемыми прототипами. В этих главах Окунь особенно ехидно описывает успешного Михаила Гробмана и его жену Ирину Врубель-Голубкину, лишь слегка замаскированных легко деконструируемым псевдонимом. То есть «Камов и Каминка» — это еще и роман с ключом, совсем как недавняя новая книга Юлии Кисиной, рассказавшей о своем вхождении в круги московской творческой элиты в духе катаевских мемуаров «Алмазный мой венец».

Окунь, однако, не останавливается на достигнутом, и книга, изданная модным редактором Юлией Качалкиной, плавно вползает в фантасмагорию: сбежав из полиции, друзья-художники оказываются в подземной арт-академии, где преподают, например, Леонардо и Микеланджело. Петров-Водкин объясняет здесь специфику натюрморта, а Коро — прелести пейзажного воздуховодства. В подвалах под рынком Кермель, Каминка и Камов еще много кого встречают — едва ли не всю историю искусств, недавно отмененную на поверхности. Великие имена сыплются как из рога изобилия, что тем не менее не спасает книгу Саши Окуня от некоторой незавершенности. Ибо набрать нарративную скорость гораздо проще, чем свести концы с концами. Хотя, конечно, авторский замысел вполне очевиден: ныне любой честно работающий художник способен войти в историю искусства, так как важны не коммерческие успехи, застилающие глаза, и не утонченные пластические изыски, но поиск истины. Которой совершенно не важно, какими именно техническими средствами ты ее ищешь.

Современное искусство вызывает у Окуня вопросы, из-за того, что не знает критериев и берегов, вводит в соблазн и заблуждение: «В игре главное — правила. А дальше кому-то по душе баскетбол, кому-то футбол. Кому-то кубизм, кому-то барокко. Сумеешь смухлевать так, чтобы никто не заметил, — на здоровье. Но без правил, без ограничений вообще никакая игра невозможна. А не нравится, валяй изобретай новую игру с новыми правилами».

Постоянный соавтор Игоря Губермана и вполне опытный литератор, Саша Окунь прекрасно понимает, что даже на самой залихватской беседе далеко не уедешь: количество информации, извлекаемой читателем из сюжета, литературных тропов и беллетристических приемов, должно быть прямо пропорционально объему, иначе текст начнет буксовать и терять обороты.

Это же только на первый взгляд кажется, что метафоры — сами по себе, а смысл — сам по себе, и им не сойтись никогда. На самом деле витамины и питательные вещества истины извлекаются читателем буквально из всех составляющих текста.

Другое дело, что с помощью размера, ритма, совпадения с жанром или нарушения его извлечение сухого остатка происходит менее заметно. Вот для чего Окунь играет дискурсами, постоянно меняя русло текста, сочетая, казалось бы, несочетаемое. Подхватывая (или перехватывая) у себя самого фабульную инициативу: говорить на серьезные темы можно совсем нескучным тоном. Духовное не обязательно величаво, так как творчество… ну да, растет в том числе из лопухов и лебеды у забора. Из чего угодно растет: дух веет, где пожелает.

Закончив чтение, разумеется, лезешь в Интернет, где на персональном сайте Александра Окуня (это только в книге он Саша, рассказчик, отличающийся от автора, а на своей страничке вполне серьезный дядька 1949 года рождения) можно увидеть десятки его картин и рисунков, чтобы убедиться в том, насколько они похожи на стиль «Камова и Каминки».

Несмотря на то что живопись Окуня вполне фигуративна, хотя тела персонажей его деформированы и как бы перекручены, эта непреходящая антропоморфность учитывает все, в том числе беспредметные течения и школы. От фовизма до абстрактного экспрессионизма, от сюрреализма и вплоть до победительной концептуальности, заставляющей мастеров работать сериями.

Стиль художника Окуня, одновременно традиционный и новаторский, действительно, совсем как роман, похож на жанровый и дискурсивный палимпсест, сотканный из классических тем и мотивов. Окунь любит вплетать в свои живописные и графические композиции легко считываемые цитаты. Одна из них — рембрандтовский «Ночной дозор» становится основой для постепенного, пошагового разложения всем известного шедевра.

Есть на его сайте и глумливая, шаржированная эротика, и композиции на библейские сюжеты, тяготеющие к притчеобразности, в наличии художественные выступления на темы современной израильской жизни. Стиль Александра Окуня многосоставен и обаятелен, легок, едва ли не до беллетризованной салонности, но далеко не прост.  Впрочем, в своем ощущении от его картин я могу ошибаться: цифровые копии чаще всего не передают обаяния первопричин, тогда как книга — вот она, оригинал ее доступен каждому купившему. Возможно, именно поэтому, говорят, «Камов и Каминка» неплохо расходится в столичных магазинах и имеет успех.