Может быть, со времени выхода воспоминаний «Алмазный мой венец» Валентина Катаева не было в нашей прозе такого очевидного «романа с ключом», как «Элефантина, или Кораблекрушенция Достоевцева» Юлии Кисиной.
Помнится, катаевский мемуарный мовизм вызывал сенсацию не столько художественными достоинствами (весьма скромными), сколько возможностью узнать нечто новое об обстоятельствах жизни полузапретных в Советском Союзе фигур. «Алмазный мой венец», открывавший собой целое направление, качающееся между правдой и вымыслом, и воспринимался тогда остроумным способом обойти вялую, беззубую советскую цензуру, одним из способов заговорить остатки зубов многочисленным пропускным инстанциям. Только значительно позже стало понятно, что, помимо вот этих пропускных способностей, Валентин Катаев решал своими игровыми повествованиями, предлагавшими разгадывать за масками реальных Нарбута, Мандельштама или Есенина реальных людей, превращенных в исторических персонажей, сугубо свои проблемы.
Уж не знаю, насколько осознанно Юлия Кисина шла тропинкой, проторенной «Святым колодцем» и «Травой забвения», однако же получилось у нее примерно то же самое — широкое, обобщающее полотно, посвященное последним годам советской власти и первым годам перестройки (временные границы текста четко очерчены сводками информационных агентств, с которых начинается каждая новая глава, соединяющая события личной жизни отдельных людей с «неумолимым ходом истории»: 1981–1988), в бальзаме которого барахтаются, под легко узнаваемыми масками псевдонимов, делатели неофициального московского искусства. В первую очередь поэты-метаметафористы во главе с Алексеем Парщиковым, первоначально поименованным Помидорным Гуру, в которого героиню «Элефантины» угораздило влюбиться. Провинциальная девочка, приехавшая из сытого солнечного Киева в сумрачную столицу империи, поступила на декорационный факультет Школы-студии МХАТ — вот и мается по странным родственникам и съемным квартирам, пытаясь покорить Москву стихами и акварелями, постепенно обрастая друзьями и знакомыми, многие из которых выведены в книге.
Десять тезисов художественного аморализма Юлии Кисиной
1. Писатель — человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени.
2. Писатель должен искать табу и по мере слабых сил своих их нарушать.
3. Писатель должен относиться к себе и к окружающим людям, к ближним как к сырью для письма, быть асоциальным.
4. Писатель должен быть беспощадным по отношению к себе.
5. Писатель должен быть бесстыдным в своей откровенности. Он должен быть эксгибиционистом. Он имеет право возводить напраслину о себе самом.
6. Писатель должен ненавидеть государство, в котором он живет, презирать светские и религиозные институции, буржуазные ценности, презирать статус.
7. Писатель не должен следовать за другими, не иметь гуру.
8. Писатель должен помнить: не сотвори себе кумира.
9. Писатель должен смеяться в самых неподходящих местах. У него должна быть неадекватная реакция на многие вещи.
10. Писатель или художник ни при каких обстоятельствах не должен быть циником.
Мученица литературы, влюбившаяся в знаменитого сочинителя сложных текстов, героиня Кисиной, едва ли тождественная автору, хотя и повторяющая ее событийную канву (в «Элефантине», перенаселенной реальными людьми, самым нереальным и отвлеченным оказывается именно автор), медленно дрейфует вместе с «ускорением» и «гласностью» в сторону изобразительного искусства. Поэтому вторая поляна, зашифрованная в книге, — это круг московских концептуалистов, ведомых тщательно выписанным Андреем Монастырским. Встречаются в «Элефантине» известные некогда тусовщики, а также всяческий театральный люд. Правда, в отличие от Катаева, нынешняя шифровщица прибегает к маскам и псевдонимам, скорее, из-за самоцензуры. Слишком уж мало времени прошло с описываемой поры, многие человеки еще живы — язвительные описания и характеристики, встречающиеся в романе, многим прототипам могут не понравиться.
Для этого Кисина, во-первых, играет в катаевском стиле, во-вторых, превращает роман, исполненный сказовыми интонациями, едва ли не в сказку. То есть стилем, более подходящим для описания волшебства, рассказывает о днях своей юности, выглядящих из нашего далека, вполне фантастически. Эта как бы игрушечная манера возникла в творчестве Юлии Кисиной не сегодня: первые книги ее, выдержанные в барочно-концептуальном ключе «медгерменевтов», напоминали тщательно отредактированный сюрреалистический бред. Повзрослев, Кисина начала писать более традиционную (конвенциональную, сюжетную) прозу. «Весна на Луне», предыдущий ее роман, предшествует «Элефантине» и сюжетно: в нем до невозможности изысканно рассказывается о киевском детстве нынешней москвички, художницы и поэтки.
Уже в киевском тексте возникла манера отвлеченного плетения нарративных кружев, внутрь которых инкрустированы самодостаточные метафоры. Кисина едва ли не чемпион по их изысканной точности, делающей повествование еще более утонченным и, следовательно, отвлеченным. Прозой художника. Ибо поэтические метафоры Кисиной действенны: они не просто фиксируют объекты и состояния, но оказываются растянутыми во времени и пространстве. Действие таких метафор протяженно и создает уже не текстуальный объем, но зрительный. Умозрительный.
Упоминая объем, я имею в виду не плотность текста, которой у «Элефантины» не отнять, но глубину, в духе 3D-обзора. Это необходимо художнице для того, чтобы сделать главным персонажем романа не время и даже не людей, в нем застрявших (иначе книга воспринималась бы как необычные, но мемуары), но пространство города, в котором и происходит действие романа. «Весна на Луне» представляла нам идеализированное — точно это Киев-на-небесах — представление украинской столицы, изображенной в духе магического реализма, соединяющего позднего Булгакова с ранним Маркесом.
Тогда казалось, что именно Киев позволяет сделать Кисиной концентрированную, насыщенную пузырьками метафор городскую прозу, точно немедленно агитирующую сесть в поезд и оказаться на Крещатике. Однако в московском романе художница проделывает ту же самую процедуру с Москвой. Правда, если в Киеве ее детства вечное лето и все время светит солнце, по небу гуляет Бог и никогда не бывает страшно (даже возле анатомического театра), то в Москве всегда ненастье и слякоть, а люди постоянно мутируют, все больше и больше превращаясь в плодоовощную продукцию. И если в самом начале «Элефантины» хоровод узнаваемых масок вполне антропоморфен, то, чем дальше в зиму, тем сильнее персонажи отодвигаются от собственных прототипов, пока окончательно не теряются в мареве масочной безбрежности. Кадриль литературы оборачивается хороводами героев самой известной сказки Джанни Родари. Той, где действуют синьор Помидор, кум Тыква и графини Вишни.
Тут лишь одно непонятно: разница настроений в киевской и московской книгах Юлии Кисиной вызвана особостью этих двух городов или же спецификой ее отношения к собственному детству, выглядящему воплощенным эдемом на фоне «траблов» тревожной юности? Для того чтобы это понять, нужно дождаться третьей автобиографической книги Кисиной, действие которой, как стало известно из самых достоверных источников, будет происходить в Ленинграде — Питере — Санкт-Петербурге.
