Море внутри огня

«Весь невидимый нам свет» Энтони Дорра — пример «мягкой» военной прозы, рассказывающей о Второй мировой с точки зрения европейцев.

Именно поэтому на первый план здесь выходит не «окопная правда», впрочем тоже присутствующая, но быт, искаженный войной. Быт, однако, даже в самом искаженном и подорванном виде, весьма комфортный по русским понятиям: традиции материального благополучия в Европе столь глубоки и всеохватны, что порушить их, кажется, не может и мировая война.

Главные события романа вертятся вокруг самого большого в мире алмаза. Именно он пропал из Национального музея естествознания в Париже, точнее, эвакуировался таинственным образом. Мастера музея изготовили три копии сокровища под названием «Море огня» (по легенде делающего своего хозяина неуязвимым, но и приносящего несчастья всем, кто его окружает) и раздали их разным сотрудникам перед самой оккупацией Парижа. Превентивно оберегая алмаз, начальство музея как в воду глядело, ибо уже очень скоро по следам его пускается некто фон Румпель — ювелир и антиквар из формирующегося музея Гитлера, в который, как известно, планировалось собрать самые важные экспонаты Европы, причем не только художественные, но и естественнонаучные.

Кому выдали настоящее «Море огня», никто не знает: копии практически не отличаются от оригинала (по ходу книги фон Румпель отыщет их все, хотя, понятное дело, так и не доберется до подлинника). Но читатель практически не сомневается: истинный алмаз поручен отцу Мари-Лоры, слепой девочки, чье детство прошло за кулисами музейных коллекций — в хранилищах и галереях. Ее отец, ключник и краснодеревщик, делает выставочные витрины и вытачивает ключи. Ну а в качестве хобби он мастерит макеты улиц с домами и деревьями для того, чтобы его маленькая дочка изучала реальность сначала руками, а уже затем выходила из дома. Поэтому макеты должны быть максимально приближены к действительности, ведь любой канализационный люк или неучтенный городской угол может стать для девочки роковым.

Впрочем, помимо «педагогической», у макетов отца Мари-Лоры есть иное, тайное предназначение. Ведь все эти дома, громоздящиеся на столе сначала парижской квартиры, а затем — когда нужно будет убежать, добравшись буквально до края Европы, — и в старинном доме в Сен-Мало, являются тайниками. Шкатулками, начиненными секретами, ведь именно так проще всего скрыть «Море огня» от враждебного взгляда. Главы, посвященные музейному закулисью и детству Мари-Лоры (слепнет она не сразу, но постепенно), самые обаятельные и душеподъемные. Дальше все будет только хуже. С сотнями тысяч беженцев она и ее отец (позже он сгинет в немецком концлагере, девочка останется одна) отступают, ночуют на сеновалах и голодают, пока не доберутся до Сен-Мало, где живут их дальние родственники. Странные, но добрые люди, не дожившие до победы.

В книге этой, впрочем, не одна, но две равноценные сюжетные линии, чередующиеся в шахматном порядке. Вторая история связана с жизнью талантливого немецкого мальчика Вернера, проходящего вместе с Германией, шаг за шагом, все этапы краха Третьего рейха. Сирота из детдома, он был обречен, подобно отцу, сгинуть в рудниках, однако выдающийся инженерный талант (Вернер с лету способен починить любой радиоприемник) определил его сначала в военную школу, а после нее на фронт искать вражеские радиостанции, передающие шифровки партизанам. Если главные детские воспоминания Мари-Лоры связаны с Национальным музеем естествознания, то лучшее, что случилось с Вернером и его сестрой Юттой, — ночные радиопередачи на французском языке. Именно они спровоцировали Вернера увлечься радиолюбительством и, когда тот на излете войны попадает в Сен-Мало, подвигли спасти Мари-Лору. Ведь это ее дед вещал по-французски в начале романа, ведь это она передавала шифровки союзникам.

На протяжении всего романа два этих маленьких человека постоянно сближаются, для того чтобы почти в финале встретиться. Вместе с Вернером в книгу проникает тема радио — невидимых, всепроницающих лучей, способных разносить по миру заразу пропаганды, но и нести людям свет знания. Проницательность радиоволн оказывается метафорой амбивалентности культуры, что «защитить сумеет и напасть…» Энтони Дорр убивает всех главных персонажей, за исключением Мари-Луизы (последнее ее появление в книге датируется 2014 годом), чтобы читатели не сомневались: слепую девочку спас подлинный камень. Возможно, для того, чтобы все испытания, выпавшие детям военного времени, были пережиты не зря.

Интересна, впрочем, не философская и метафорическая начинка романа (он хорошо придуман, неплохо написан, нормально переведен, хотя в процессе перевода, видимо, была потеряна особенная авторская интонация, позволившая New York Books Review включить «Весь невидимый нам свет» в десятку лучших книг минувшего года; ну а там, где нет интонации, бытие превращается в быт, а потенциальное литературное событие — в явление рядовой беллетристики), а то, чем западная книга о Второй мировой войне отличается от аналогичных русских. И дело тут даже не в том, что укорененные в веках комфорта завоеванные территории продолжают жить практически в обычном режиме (работают не только булочные и рестораны, но даже музеи, проводящие экскурсии для оккупантов).

Нам бы их проблемы! Мадам Фонтино возмущается ценами на макрель: они такие, будто рыбу везут из Японии. А почтмейстерша мадам Эрбар жалуется на то, что забыла вкус настоящего сливочного масла.

«А дурацкие талоны на обувь! — говорит мадам Рюэль, жена пекаря. — У Тео был номер три тысячи пятьсот один, а не вызвали даже четырехсотого!
— Им мало борделей на рю Тевинар, теперь еще все летние апартаменты сдают любительницам.
— Проклятые боши жгут свет, когда захотят!
— Если я еще вечер посижу взаперти с мужем, то сойду с ума!
Они сидят вдевятером вокруг кухонного стола, упираясь друг в дружку коленями. Продуктовые талоны, отвратительные пудинги, никудышный лак для ногтей — эти преступления надрывают им душу…»

Два мира — два детства. Русский читатель, воспитанный на экзистенциальных партизанских драмах Василя Быкова, может воспринять борьбу сен-малоских старушек как вполне невинную оперетту. В которой все не по-настоящему, разве что смерть.

«Через три дня мадам Фонтино случайно узнает, что у командира немецкого гарнизона аллергия на золотарник. Мадам Карре, хозяйка цветочной лавки, вставляет огромные пуки золотарника в букет для шато. Старухи отправляют целую партию ткани по неверному адресу. Нарочно печатают расписание поездов с ошибками. Почтмейстерша мадам Эрбар прячет важного вида пакеты из Берлина в панталоны, относит вечером домой и вечером растапливает ими камин.
Они толпой вваливаются на кухню и радостно сообщают, что командир гарнизона чихает или что собачья какашка, подложенная к дверям борделя, успешно прилипла немцу к башмаку. Мадам Манек наливает им херес, сидр или мюскаде. Кто-нибудь из старух сидит перед дверью, караулит, чтобы не вошли чужие…»

Непонятно, что здесь задевает сильнее, — безупречное, несмотря на войну, движение поездов по расписанию, партизанщина цветочной лавки, рабочий бордель или названия аперитивов. Есть, однако, и более существенные различия. Тема «мы не пыль на ветру» в западной прозе выходит убедительнее, чем у нас. Без расчесывания нарывов. Там, где в отечественных романах бесконечные человеческие массы смешиваются в единые коллективные тела, оккупированные французы и даже агрессоры из военизированной немецкой школы взяты на особицу — каждый сам по себе. Даже в окопах, даже на дорогах войны, по которым бредут сотни тысяч беженцев, нет и не может быть одной судьбы на всех.

Совсем как у того самого алмаза, который «родился в расплавленных земных недрах, на глубине трехсот километров, один кристалл среди множества других. Безупречный октаэдр чистого углерода, каждый атом в решетке связан с четырьмя другими, расположенными на равных расстояниях. Тверже всего, что есть на Земле…».