Роман Сакин: «В современное искусство перешли методы алхимиков и натурфилософов»

Мне кажется, ваши произведения впору называть изобретениями.

Все, что я делаю, — это единый трактат об устройстве пространства. Он состоит из двух частей. Одна часть — это инструменты, а другая — теория, мои выводы. Инструменты — это как раз и есть те самые изобретения, при помощи которых я пытаюсь что-то понять. Когда я начинал заниматься современным искусством, я не знал, что именно хочу сделать, но понял, что мне нужен какой-то инструмент для изучения мира. Как Левенгук изобрел, например, микроскоп. Он не знал, что хочет в него увидеть, он просто сделал эту супермощную линзу и стал в нее на все смотреть, пока не увидел микробов. А я придумал «управляемые скульптуры». Это такие объекты, где есть пульт управления, и при помощи передвижения рычажков они шевелятся и меняются. Тут смысл не в движении, как в кинетическом искусстве, а в том, что скульптура имеет тысячу разных комбинаций. Я делал их и потом понял, что это приборы для изучения пространства и человека в пространстве: как он ощущает пространство и как оно на него воздействует. Вообще, работа со скульптурой — это и есть работа с пространством, по большому счету. Я много об этом думал еще когда учился в Строгановке. Но я хотел идти дальше от обычной скульптуры в виде какой-то фигуры и работать с самим пространством. Ведь пустота вокруг скульп­туры тоже является частью произведения. Сейчас я управляемые скульптуры почти не делаю, но делаю другие инструменты.

Какие есть результаты от их использования?

С этими приборами ты по-другому воспринимаешь мир. Когда объявили карантин, мы уехали на дачу, и я сделал три прибора для изучения этого нового мира: нюхоскоп, слухоскоп и карманную галерею, которая выполняла функции микроскопа. Это была коробка от iPhone, в которой были проделаны дверца и окошко. Будто маленькое пространство без крыши. Если ее ставить на разные природные объекты — пусть это будет жучок или травинка, то кажется, что они большие. И можно было делать выставки в ней каждый день, когда выставок не было. Слухоскоп — это усилитель, который делал более яркими высокочастотные звуки. Муха летит, ползет жучок, почка трескается на кусте — эти звуки выделялись из общего шума. И был еще нюхоскоп — там целая история с нюханьем природы. Я его возил на «Архстояние» — у нас там были «Аптека запахов» и нюхательная экскурсия.

В чем главное отличие художественного познания мира от научного?

Здесь важен субъективный опыт — то, что недопустимо в науке официальной. В древности этим занимались алхимики или натурфилософы. Их методы были очень странными — практически современное искусство. Потом это все ушло в какую-то маргинальную эзотерику. Ненаучному способу изучения мира не осталось места. Но на самом деле он просто перешел в искусство. И теперь эта часть той древней науки выступает в качестве одной веточки внутри огромного дерева современного искусства. И это то, чем я занимаюсь.

В рамках этой «науки внутри искусства» вы придерживаетесь антропоцентрической модели мира? Вспоминается инсталляция «Точка вращения — я», где зритель встает в центр, а вокруг него как бы вращаются разные предметы: телевизор, торшер, табуретка...

К этому можно подойти научно. Когда человек наблюдает Вселенную в телескоп, то Вселенная удалена от него во все стороны на одинаковое расстояние. При гиперувеличении мы видим начало Вселенной — то самое красное смещение, которое свидетельствует о Большом взрыве. Дальше этого Большого взрыва мы уже не видим: он вокруг нас. Обычный взрыв мы нарисуем в виде точки, вспышки, как бы такого шарика с огнем — а мы рядом стоим. Но тут получается, что мы внутри этого Большого взрыва, что взрыв вокруг нас. И каждый человек, который смотрит на Вселенную, является центром. То есть если два человека находятся на расстоянии 3 м друг от друга, то у одного человека центр Вселенной будет здесь, а у второго — на 3 м дальше. Это астрономический факт. Получается, что каждый наблюдатель наблюдает собственную Вселенную.

Когда видишь ваши объекты, возникает ощущение, что их придумал некий чудаковатый ученый. Можно ли сказать, что вы выступаете от лица такого персонажа?

Возможно, он то появляется, то исчезает и в какой-то момент я с ним сливаюсь. Когда в рамках инсталляции «Мастер 3-го разряда» я делал мастерскую художника, то это была не моя мастерская, а выдуманное пространство. С моими предметами, но расположенными иначе, чем в моей настоящей мастерской. Получается, зрители приходили в мастерскую к некоему выдуманному персонажу.

А откуда вы черпаете вдохновение?

Мне всегда нравились народные изобретатели, создающие всякие непонятные штуки, которые могут быть смешными, но работают. Я как-то обнаружил в Курске, недалеко от места, где я жил, дом-музей двух изобретателей — Семенова и Уфимцева. Там было множество непонятных изобретений, а во дворе стоял огромный ветряк — как Эйфелева башня с пропеллером. Вся улица, по рассказам, на этом ветряке работала. Еще мне всегда нравились недостроенные дома. В детстве мы играли на стройках, и это были просто куски помещений — с окнами, но без какой-нибудь одной стены. Вроде дом, а вроде еще и не дом. Там могла быть какая-нибудь лестница недоделанная, которая обрывается и никуда не ведет. И рядом еще подъемный кран заброшенный. Такие места мне очень нравились.

В ваших работах, посвященных измерению пространства, вы выбираете единицу измерения произвольно. Это может быть галоша или швабра — что угодно.

Изучение мира начинается с его измерения. И для субъективного измерения нужны новые измерительные системы. Существующие системы — это те же самые галоши, только одни для всех. Например, появление метра на самом деле связано с качанием маятника на часах, то есть это одновременно и расстояние, и время — очень странная история. Но то, чем ты меришь мир, сильно влияет на его восприятие. Например, свой путь домой я измеряю длиной трека. Я знаю, что мне до дома — приблизительно две песни. И мне это расстояние в две песни нравится больше, чем в километрах, в метрах или во времени. Часто же мерят временем: 15 минут ходьбы куда-то. А кто-то, например, в бутылках пива измеряет расстояние.

Или в выкуренных сигаретах… А как можно было бы измерить качество искусства?

Наверное, по медицинским показателям: насколько у тебя сердцебиение меняется или пульс. Меня всегда поражали истории про людей, которые падают в обморок от картины или у них случается истерика. Как посетители выставки «Ослиный хвост». Сколько эмоций у них это вызывало! Меня волновало, что сейчас выставка, куда ты просто приходишь и смотришь, уже не способна вызвать такие эмоции, и мне хотелось выйти за ее рамки. Тогда я придумал «Санаторий сна», который сделал на «Архстоянии». Там была сцена, несколько павильонов — и все это одновременно работало. (Проект предлагал усыпляющую программу: ансамбль вязальщиц, хор зевающих, скучные лекции; среди деревьев стояли кровати, на которых можно было прикорнуть. — TANR.) Это не выставка и не перформанс, это какой-то особый жанр. В этом санатории человек испытывал сильные, но очень спокойные, целительно-положительные эмоции. В какой-то момент я хотел отказаться от этого проекта, потому что мне показалось: ну какой сейчас может быть релакс или сон, когда все на взводе и переживают? Но, чем дольше это продолжалось, тем больше мне казалось, что он, наоборот, уместен. Людям нужно было прийти в себя, просто выспаться и оценить ситуацию не в состоянии паники, а в спокойном, здравом рассудке. И тут как раз этот «Санаторий сна» очень к месту пришелся. Современный художник может сделать что-то мрачное, какое-то прямое высказывание, но это почти всегда получается слабее, чем настоящие новости. Мы не можем победить новости. А тут получилось искусство, приносящее физическую пользу.

В продолжение темы эмоций замечу, что ваши работы очень остроумны и всегда вызывают улыбку или даже смех. Насколько уместным такое искусство кажется сегодня?

Еще до «Санатория сна» я хотел сделать проект «Кабаре „Жопа“» — тоже в смешанном жанре. Вот у меня эскиз даже висит. Это такое кабаре, где показываются произведения современных художников вместе с номерами низменного жанра: стриптиз, шоу дрессированных собачек и что-то еще такое. Да, трудно веселиться в такой ситуации. Но люди не могут беспрерывно печалиться и страдать. Сам человеческий организм этому сопротивляется. Ты можешь проплакать месяц, но потом начинаешь плакать поддельными, театральными слезами. Веселиться тоже странно, но мне кажется, что веселиться внутри кабаре с моральной точки зрения позволительно. Это такое «кабаре плохих времен»: открывается занавес в виде жопы, и все понимают, что в ней и находятся.

Как кабаре «Вольтер» — приют дадаистов?

Или какая-нибудь «Бродячая собака». Где перемешано высокое и низкопробное, ирония, грусть и юмор. А еще можно рисовать карикатуры. Когда это все произошло, я в себе открыл художника-карикатуриста. Карикатуры очень облегчали мне восприятие происходящего. Кстати, в детстве мне очень хотелось быть художником журнала «Крокодил», и я рисовал довольно много карикатур, но боялся их туда послать. Так что сейчас я закрываю гештальт этого периода детства.