Андрей Николаевич Красулин, скульптор и живописец, вряд ли нуждается в подробном представлении, по крайней мере тем, кто ориентируется в московской художественной жизни. Особого рода минимализм, пристальное внимание к материалу (будь то бронза, дерево, камень или просто найденная железяка), сочетание архаики с современной философией, острота формы вкупе с медитативностью — все это позволило мэтру занять уникальное место на отечественной арт-сцене и обрести множество поклонников, хотя далеко не сразу.
Выпускник знаменитой Московской средней художественной школы (МСХШ) и скульптурного отделения Строгановского училища, Красулин имел перед собой хорошие карьерные перспективы, но предпочел держаться в стороне от магистральных путей и канонов. Достаточно сказать, что за десятилетия работы при советской власти он лишь однажды, в 1979 году, участвовал в официальной выставке, и то в групповой. В постсоветское время Красулин стал фигурой гораздо более заметной, удостоился ряда показов на престижных музейных площадках — и тем не менее всегда оставался художником вне мейнстрима и «социального заказа».
На днях, 20 октября, Андрею Красулину исполняется 87 лет. Кураторы его большой ретроспективы в Московском музее современного искусства Мария Доронина, Серафима Кострова и Дмитрий Пошвин отказались от линейной хронологии и тематической классификации, выстроив концептуальный и отчасти ассоциативный ряд.
Не проводя жестких границ между фигуративом и абстракцией, авторы экспозиции группируют экспонаты или по инсталляционному признаку (скажем, целый зал отведен под объекты, образующие чуть ли не пейзаж в интерьере), или по сквозному сюжету, или по цехово-технологической принадлежности. Характерный пример — эскизы и модели, созданные художником при работе над монументальными заказами в советские годы. Показанные в отрыве от общего «производственного» сценария, они обретают самостоятельную ценность и превращаются в едва ли не архетипические знаки и символы. Или взять раздел, где демонстрируется важная для автора связь с поэзией Осипа Мандельштама — эти произведения выросли из многолетнего красулинского проекта «Бронза о Мандельштаме». И даже для разрозненных вещей разного времени нашлась удачная форма экспонирования — своего рода открытое хранение, когда ряды музейных полок превращаются в подиумы для небольших скульптурных объектов. Добавим, что при таком подходе живопись и графика во всем выставочном пространстве воспринимаются как органическое продолжение скульптуры — или же как ее предвестие. Обзор шести с лишним десятилетий творчества получился одновременно и весомым, подробным, и легким, зрелищным.
После открытия выставки Андрей Николаевич ответил на несколько вопросов нашего издания — довольно лаконично, как это ему свойственно.
Есть ли у вас самые любимые периоды, циклы или, может быть, отдельные работы?
Я очень давно занимаюсь этим делом. Иногда вижу давно сделанные и как будто забытые вещи, и они радуют меня. Сейчас это большая серия «Полосы», серия «Индийский океан» и работы, посвященные теме «Инвалид».
И в художественной школе, и в Строгановке в ваши времена учили по академической системе и нацеливали на соцреалистические задачи. Когда стало понятно, что это не ваш путь?
Многие преподаватели окончили ту, бывшую Строгановку или Академию художеств. Мой учитель Саул Львович Рабинович делал диплом у Матвеева и Филонова. Десять предвоенных лет провел во Франции, общаясь с Деспио и Липшицем, работал с Ле Корбюзье. Скульптор Георгий Мотовилов читал нам стихи Мандельштама. Дома в стиле модерн и конструктивистские стоят и по сию пору. Правда, всякое влияние авангарда искоренялось беспощадно. Я и мои однокашники изначально настороженно относились к «генеральной линии» тогдашней жизни. И по этой причине никакого момента выбора не было.
Русский авангард, современное западное искусство, архаика, античность — что из этого на вас повлияло когда-то? Что казалось ценным и что было впоследствии отброшено?
Из этого перечня ничто не было отброшено. К этому еще можно добавить фольклор.
Вроде бы вас нельзя назвать андерграундным художником, но и официальным нельзя тем более. Как складывались у вас жизнь и работа в советские годы?
Это было похоже на то, как жили композиторы, писавшие для кино ради заработка, а их симфонии, в те же годы написанные, не исполнялись. Монументально-декоративная скульптура не подвергалась жесткому идеологическому контролю партийных инстанций. Иногда художественный фонд давал возможность заработать. Ленина мне, конечно, не доверили бы лепить, а дважды героев войны и труда лепил на заказ. И это была профессиональная работа.
У скульптора всегда особый взгляд на искусство, даже когда он занимается живописью. Что для вас означают переходы от трехмерности к плоскости и наоборот?
Я не задумывался об этом.
В ваших работах литературность сюжета, кажется, не играет существенной роли, но есть ли какие-то подоплеки, вдохновляющие мотивы, помимо формы, фактуры, текстуры?
Эта работа — составляющая моей жизни. Бесполезно спрашивать, откуда приходят эти образы. Приходят — и я благодарен.
У вас не так много монументальных работ, хотя в произведениях небольшого размера нередко ощущается монументальный потенциал. Воспринимаете это как нереализованные возможности? Или размер не имеет значения?
Размер не имеет значения. Он диктуется материалом, площадью помещения, лимитом времени.
Искусство меняет самого художника, но способно ли оно как-то менять зрителя? Есть ли вообще у искусства такая миссия — преображать жизнь?
Когда я оказываюсь в роли зрителя, я чувствую его воздействие. Конечно, есть. Оно преображает жизнь вне зависимости от того, ставит ли художник перед собой такую задачу.
Московский музей современного искусства
«Андрей Красулин. Практика, процесс, срез»
До 21 ноября
