Александр Повзнер: «Любой рисунок мне видится как скульптура»

Жизнь в мастерской

Мастерская очень старая. Старее меня в разы. Она, наверное, существует с начала ХХ века. Когда-то эту мастерскую еще молодой получила моя мать. А я здесь оказался в пять лет. Мать у меня скульптор, Доброхотова Валерия Борисовна. Вообще, у меня родители — художники. Отец — скульп­тор Лев Александрович Повзнер. Такая вот компания.

Я всегда находился в атмосфере этого вот скульптурного производства. Это довольно сложный образ жизни. Начиная просто с бытовых неудобств. Здесь нет кухни, нет ванной комнаты. Здесь вы постоянно попадаете в процесс собственной работы. Нет дистанции. Вы утром встаете и сразу видите то, что вы делаете. Если вы им недовольны или если у вас плохое настроение, это не очень приятно.

Игрушками у меня были в основном скульптурные материалы. И в какой-то момент я достаточно физически окреп, чтобы взять скарпель и киянку. И передо мной появились небольшие камни. Известняк. Я увлекся рубкой камня. Причем идеи, которые у меня были тогда, и то, как я думал, — до сих пор все то же.

«Детская площадка»: веселье и подавление

Было классное путешествие, когда несколько лет назад проходила Архитектурная биеннале в Венеции. Выставка, в которой я участвовал, располагалась в старом палаццо, у которого имелся дворик. И я сразу выбрал местом для работы этот дворик. Я сделал как бы детскую площадку. Но это только на первый взгляд детская площадка. На самом деле на ней невозможно ни играть, ни проводить время, она, скорее, про какую-то «жесть». В окружающем мире, который вроде и приспособлен для людей, он как бы friendly, я замечаю репрессивные моменты. И жесткие. Детская площадка, по-моему, хороший образ, чтобы столкнуть две темы противоречивые: с одной стороны — игра и веселье, с другой — жесткие механизмы, которые человека немножко формируют, иногда его обтесывают. Вот.

Идол в заповеднике

Если меня засунуть в маленький ящик, я, наверное, буду там только рисовать. Но, в принципе, любой рисунок потенциально мне видится в продолжении как скульптура. И все это просто модели к вещам, которые могут выйти из помещения и жить в городе, быть больше. Размер — очень важный инструмент в творчестве. Просто не всегда есть возможность вынести работу на улицу.

Для меня каждый проект под открытым небом — это возможность путешествовать. Мы с друзьями ездили в Дивногорье под Воронежем. Изумительные места! Там раскопки, заповедник. И была возможность очень деликатно что-то там сделать. Прямо на месте. Мне привиделся идол, истукан в виде кулера. Я взял обычный кулер, который живет в офисах (я его прямо там и нашел), снял с него форму, отлил из бетона. Взволок на гору, выбрал хорошее место, уже немножко вытоптанное, и водрузил. Было очень хорошо. Он прямо там врос… Потом мы его сняли, убрали, чтобы он вид не портил.

Жирафы из Шотландии

Еще был один нетипичный проект, странный для меня. Это было предложение сделать крупную скульптуру в Парке Горького. Поводом стала рекламная кампания одной марки виски. Какого-то супервиски (я не очень разбираюсь в алкоголе). И Парк Горького вроде близко, но, чтобы дойти до него с работой, мне понадобилось доехать до Шотландии. Я сделал туда «кинжальный бросок»: прилетел ночью и улетел через день. И попал в ту сказочную Шотландию, где в глуши, в суровой природе с колючими кустарниками, холмами и бесконечным холодным океаном, стоял замок-заводик. Мне устроили экскурсию по вискокурням, чтобы я вдохновился. Поселили меня почти в гномьем старинном отельчике при заводе. Это было как во сне, потому что мгновенно, туда и обратно. 

И после этого я сделал в Парке Горького, как ни странно, шесть жирафов. Очень высоких. Высота их была важна — 5 м 14 см. Почему? Когда я гулял по заводу, мне показали установки для перегонки спирта, сердце завода. Какие-то медные чаны с длинными шеями, в конце выходящими в странные трубы. Они называют их «жирафы». У меня были разные идеи, но мы остановились на жирафах. И они осели в Парке Горького под названием «Гости».

На хрена глину трогать?

Сколько я себя помню, у меня есть такая странная возможность говорить на этом языке. Внутренняя потребность. Может быть, она компенсирует какие-то недостатки в других областях жизни. У меня никогда не было задачи сделать какой-то скульп­турный продукт, быть профессионалом. Хотя, наверное, я профессионал.

Я понимаю, что такое язык живописи и какие там могут быть задачи. Или в скульптуре. Но для меня на первом месте стоят вещи вообще не из этих категорий. Мне надо высказаться. Как-то себя выразить, что ли. Я понимаю, что произошло с живописью в начале ХХ века и что происходит сейчас. И что к традиционной скульптуре сейчас тоже могут возникнуть вопросы. На хрена глину трогать? Но я как-то пустил это побоку и занимаюсь тем, что мне необходимо высказаться. Поэтому в живописи своей я живописных задач не ставлю. Последняя серия — гуашь и бумага. Кстати, бумага самая говенная. Крафт, склеенный скотчем. И гуашь, материал тоже очень странный. И в первую очередь это рисунок и создание образа. Но это не совсем живопись. Хотя, может быть, и живопись. Я не знаю.

Эмбрионы художника

Музей «Гараж» делал мероприятие «Арт-эксперимент». Тот эксперимент, в котором я участвовал, относился к детям. Я вспомнил себя в детстве, жизнь ребенка в художественной мастерской, и сделал четыре немножко автопортретные фигурки мальчика. И вот этот мальчик начинает творчество. То есть это такие эмбрионы художника. Позиции стартовые. Чтобы рисовать, мне нужны были только листочек бумажки и то, чем по нему царапать. Вот я его клал на пол и занимал определенную позу для рисования. Садился на карачки или нависал. 

Еще там был паренек, который делает скульптуру. Я вспоминал себя. Кусок камня, молоток и железный зуб, и я вот это вот фигачу. Потом все обрастает продакшеном, а в начале у каждого человека вот это. Кстати, независимо от возраста. 

Еще там был мальчик как бы актер или, может быть, поэт, потому что он стоит на стуле. Клише такое. Знаете, ставят детей на табуретку. Тоже немного репрессивная хрень. 

И еще один был — читающий. У него была книжка, а на книжку буквы насыпаны. Это четыре ипостаси художника, которые я сам прожил.

Попасть кулаком в реальность

Выставка называлась «Кусство». Были такие карандаши «Искусство»: когда вы стачиваете карандаш, то слово потихонечку исчезает. Мне кажется, это хорошая метафора. На выставке было то, что я сделал в течение последнего года. Выставка очень для меня важная. Я в каком-то смысле все время возвращаюсь к себе. Сейчас я очень близко подошел к себе в этих работах. 

Там стоял художник, такая скульптура большая. Это мое отношение к искусству: когда история искусства, казалось бы, уже все пережевала и переварила, а вы все равно стоите перед холстом или перед чем угодно, и надо пробить это. Там был художник, который пробил это, белую иллюзорную плоскость, и куда-то попал. Может быть, в реальность настоящую попал. Выставка проходила (летом 2020 года. — TANR) в галерее XL Лены Селиной, которая, можно сказать, мне всю жизнь помогает.

Легкая античность

«Фрагменты» — это, с одной стороны, приятная возможность слепить глаз, или ухо, или нос, или какую-то деталь. С другой стороны, обращение внимания на уже привычный формат восприятия скульптуры фрагментом. И это интересная тема. Мы привыкли видеть в музеях скульптуру расчлененкой. Мы спокойно воспринимаем вырезанный глаз, или отрезанную голову, или безрукую скульптуру. Мне было интересно про это подумать и что-то сделать.

Серия Antic Light — шуточная, ироничная. Можно перевести как «легкая античность». Или «шутливая». Это традиционная форма скульптуры в виде небольших статуэток классических, статуэток академических, которые посажены не в свой горшок.

«Маша, доброе утро»

Делаю ли я месяц большую скульптуру или делаю маленький рисунок, ощущение от жизни одинаковое. То есть не важно, скульптура ли это, рисунок или живопись, это такой вот процесс. У меня есть книжка. Называется «Маша, доброе утро». Я просто рисовал каждое утро картинки близкому человеку, и для меня все творчество свелось к этому процессу коммуникации. То есть вместо слов или вместе со словами я все свои чувства пытался передать в картинках, которых я нарисовал довольно много. Я рисовал их и оправлял в чат. Каждый день. И в итоге у меня собралась пачка рисунков. Я решил сделать книжку, и она стала общедоступной. Это интимный процесс переписки, но мне показалось, что мои картинки могут существовать и сами по себе в форме обращения к человеку. Они вполне на тему признания в любви.

Новый инструментарий: как ошибается компьютер?

Хочу попробовать новую технологию. Сканирование и распечатывание на принтере. Смысл в том, что, как когда-то научилась делать фотография, сейчас можно отбирать форму у чего угодно: у предмета, у существа, у поверхности. И работать с этой формой не руками, а в компьютере, в программе менять свойства: гнуть, увеличивать, уменьшать. Это новый инструментарий, и мне кажется, что, когда 3D-принтеры будут доступны так же, как цифровые фотоаппараты, отношение к традиционной скульптуре изменится. Мне интересно, что будет со скульптурой в самом архаическом смысле слова. Потому что она никуда не денется. И я даже думаю, что, возможно, будет второе дыхание.

Художникам интересна не столько функциональная опция «распечатать предмет», сколько новая оптика, интересны ошибки компьютера. То, как он ошибается. Потому что люди уже очень хорошо знают, как они ошибаются. Они стилизуют, они с формой делают и то и се. А что видит компьютер? И как он позволяет изменить образ? 

Была игрушечная машинка — хрен знает, с какого детства. Я ее увеличил до масштабов реальной. Отсканировал и распечатал. Хочу сделать пару — человека с машиной. И они вот так в обнимку будут стоять. Человека я тоже отсканирую и тоже распечатаю. И у меня будет скульптура «Человек с машиной». 

Фильмы об Александре Повзнере, а также других российских современных художниках разных поколений смотрите на YouTube-канале журнала Russian Art Focus.