Ольга Чернышёва: «Меня примагничивает к людям, которые с виду ничего не делают»

Ольга Чернышёва работает с разными медиа: с видео, фотографией, в графике и живописи. Главная ее тема — заурядный человек в ситуации свободы от повседневности. Ее герои веселятся на палубе («Пароход „Дионисий“»), спят и грезят, как бомж из «Праздничного сна», замирают в ожидании в «Охранниках» и «Рыбаках», катаются на коньках на Красной площади в серии Moscow Area.

Художница родилась в 1962 году в Москве. В 1986 году окончила Всесоюзный государственный институт кинематографии. В конце 1980-х годов входила в содружество свободных мастерских в Фурманном переулке (мастерская № 70); в 1990-х училась в Амстердаме. С 1993 года регулярно выставляется в российских и зарубежных галереях и музеях. В 2001 году участвовала в 49-й Венецианской биеннале в павильоне России, в 2015 году ее работы были включены в основной проект 56-й Венецианской биеннале. Выставки Ольги Чернышёвой проходили в Государственном Русском музее, Московском доме фотографии, Музее современного искусства (МоМА) (Нью-Йорк) и Тейт Модерн (Лондон).

Как настроение? Вы наблюдатель жизни других, а сейчас именно этого вы лишены.

Настроение разное, но изоляция — это когда пишешь все время на одном холсте, потому что второго нет и взять негде. Сейчас до этого не дошло. И жизнь я наблюдаю: могу в окно смотреть и, когда иду в мастерскую — а это километр, — тоже вижу, как много всего происходит. Но те люди, что сидят в квартире, — им я очень сочувствую, — лишаются больших и важных событий: ветра, солнца, дождя.

А чего не случилось из-за пандемии? Были отменены выставки?

23 мая — вернисаж моей выставки в физическом пространстве — в Варшаве, в Foksal Gallery Foundation, куда директору-куратору Анджею Пшиваре в последний момент перед карантином удалось получить работы. Но я, конечно, туда не еду. Допуск в галерею будет с ограничениями. Так что зрителей точно будет немного. А 15 мая открылась групповая выставка в MG+MSUM в Любляне, она виртуальная — Viral Self-Portrait, «Автопортрет в эпоху вируса». Ярмарка Frieze только что окончилась. В реальном пространстве она не состоялась, но во времени была продлена; там было шесть моих работ от галереи Foxy Production, с которой я давно сотрудничаю.

Вы сотрудничаете с четырьмя галереями, из них лишь одна — российская, ваш сайт только на английском языке. Ваша стратегия направлена на международную карьеру?

Мой папа — военный и преподавал тактику, так что могу точно сказать, что я не стратег, в лучшем случае тактик. Мое поведение не активное, а реактивное: если что-то случается, то я на это реагирую. Вот галеристы из Foxy Production увидели мои работы на австралийской биеннале и нашли меня через интернет. Галерист Фолькер Диль много работал в Москве, знал меня и позвал сотрудничать с его берлинской галереей Diehl. Но были и предложения, которые ничем не закончились: начинали работать, но продаж не было, и мне говорили, что надо подождать — такая вежливая форма отказа. С московскими галереями у меня отношения по-разному складывались, но сейчас я работаю с Катей Ираги. Стенд галереи Iragui на NADA Miami стал причиной приглашения показать выставку в Варшаве. А что касается сайта, то на английском он сделан в целях экономии, для русскоязычного пришлось бы многое переделать, но надо, конечно, им заняться.

Для начала хотя бы обновить.

Пушкинский музей недавно показывал ваши видео середины 2000-х годов, но более поздние вещи, мне кажется, ни один наш музей не выставлял, и персональных выставок давно не было. Почему?

Серьезных предложений не было. Как-то на вернисаже Вася Церетели (исполнительный директор Московского музея современного искусства. — TANR) предложил сделать выставку, мы думаем над ней. Раньше о том же думали с музеем Ольги Свибловой (Мультимедиа Арт Музей. — TANR). С Пушкинским музеем немножко подумали. Помните, в XIX веке жанр такой был музыкальный — думка? Неторопливая музыка. Но я тему организации выставки сама не педалирую: надо же работы для нее собирать, фотографии печатать — это куча денег. Как-то лет сто назад приехал ко мне галерист Володя Овчаренко, просмотрел работы и сказал: «Я не буду спрашивать, где здесь искусство, но я не понимаю, где здесь деньги». Если делать большую выставку, нужны, по-видимому, усилия многих организаций, включая и галереи. Хороший галерист — это не только дилер, с ним можно и про искусство поговорить, и положиться на него в решении каких-то технических проблем.

Давайте от практики перейдем к теории. В новой книге Бориса Гройса «Частные случаи» есть глава о вас. Одно из утверждений Гройса — что современное искусство развивается нелинейно: одно течение не сменяет другое, а каждый художник находит в искусстве своих предшественников. «Ольге Чернышёвой, — пишет он, — достался русский вариант наследия: критическое, социальное российское реалистическое искусство XIX века и русский авангард». От передвижников у вас внимание к жизни простого человека, а из авангарда вы взяли идею творческой самореализации трудящихся в свободное время. Все так?

Конечно, в целом все так и есть. И я благодарна Борису, что он нашел для меня определение «художник воскресенья». Один из любимейших моих художников

XIX века Леонид Соломаткин как раз сконцентрирован на героях, которые что-то празднуют без видимых причин — поют, танцуют, выступают. И в его картинах есть нечто большее, чем просто социальный сюжет, как у передвижников. Воскресенье — это день, когда происходит работа над душой. И в этом смысле, как Борис пишет очень точно, воскресенье — это не день праздности. Мне всегда интересен момент, когда прекращается деятельность. На мой взгляд, классическое искусство — не только передвижники — этот момент очень хорошо проработало. Моим любимым художникам, таким как Рембрандт, важно, чтобы их герои не были искусственно прерваны в действии. Должна быть длительность, а не мгновение. Действие у Рембрандта на его картинах вот-вот начнется, как в «Ночном дозоре». Или обмерло, как в «Жертвоприношении Авраама»: вывернутая шея Исаака с бьющейся жилкой, и нож из руки падает не на нее, а летит ангельским перышком, и ангел над всем этим завис, то есть действие остановлено не Рембрандтом, а Богом. Или в «Блудном сыне»: подвижны только слепые глаза отца, а все остальное замерло. Для меня это моменты высшей бдительности. Настолько сложен мир, так трудно его восприятие, что лучше остановиться, застыть. Меня примагничивает к людям, которые с виду ничего не делают, мне интересно, о чем же они думают в этот момент.

И еще Гройс замечательно отметил мое внимание к непрагматической деятельности, и это есть влияние авангарда. Вот и Малевич призывал идти и остановить прогресс.

Цитирую Гройса: «Герои Чернышёвой почти всегда существуют в режиме ожидания — ожидания счастливого случая, удачи, чуда. На ее фотографиях — продрогшие рыбаки в ожидании рыбы или скучающие охранники в ожидании преступления». И в конце: «Иными словами, Чернышёва ищет рая на земле. И находит его там, где меньше всего ожидалось, — в нетелеологичной, непродуктивной деятельности, не направленной ни на какой результат». Может показаться, что это и ваш рай — действие без результата.

Мне важно все время что-то новое пробовать, в раю на земле принято шевелиться. Ведь это только природа может так естественно пользоваться принципом наилучшего. Каждая мелкотня в природе поступает наилучшим образом, то есть соответствует сама себе. Комар летит, звенит безупречно. Он не может лучше, это всегда предел комариного совершенства. То есть животные умеют делать то, что умеют. И делают это превосходно. А люди все время делают то, чего не умеют, то, что делать не обучены, то есть выходят из программы, и поэтому так много ошибок и так много не грации. Мы все время пробуем быть другими. Вот сейчас я занялась холстом и красками. И законченная картина кажется мне чем-то избыточным, хочется с ней что-то сделать, чтобы снять эту завершенность. Я начинаю писать новую, потом возвращаюсь к законченной. Конечно, в итоге всегда что-то появляется, но, когда ты хочешь сделать результат, это губительно — для меня по крайней мере.

Я собиралась спросить, что вам ближе — рисунок или съемка, но теперь, получается, живопись?

С одной стороны, все одинаково: над своей интонацией работаешь, со своим кругом интересов. А с другой стороны, когда работаешь над видео, то можно что-то изменить, попробовать сделать так или иначе, но каждый раз сохранить вариант. Просто скопировать и отложить. С фотографией можно тоже работать, при этом негатив или исходник может сохраняться. Вообще, я давно фотографией не занималась и не знаю, вернусь ли к ней. А в рисунке или в живописи, если что-то переделал, ты обратно не возвратишься. Поразительная скульптурность живописи — в том, что, когда ты кладешь заново ту же краску, она по-другому отсвечивает, по-другому ложится. Бумага тоже никогда до белизны не отчистится. То есть сделать отмену действия, как в компьютере, не получится. Предпочтений в материале у меня нет — с чем сейчас возишься, то и любишь. Но вот масло, конечно, моей интонации не очень соответствует. Сейчас попробовала бумагу и гуашь, и мне понравилось: гуашь дает непредсказуемые подтеки, матовость, корявость приятную. Но мои страдания увеличились многократно, и я опять вернулась к холсту и маслу, потому что их я лучше понимаю, могу сделать то, что хочу, точнее. Или нет.