Алекс Лахман: «Сейчас я живу так: хочу — продаю, а хочу — не продаю»

Алекс, расскажите, пожалуйста, когда и как вы стали интересоваться искусством и коллекционированием? Это из детства?

Я родился и вырос в типичной коммуналке в старой Москве, недалеко от легендарной Меншиковой башни у Чистых прудов. Дружил с хулиганами: играли в «пристеночек», «напильник», «штандер», пили всякую гадость, курили отвратительные тогдашние сигареты «Прима», самые дешевые. Учился в школе в Сверчковом переулке и, если честно, школу не переносил, все меня там раздражало и было малоинтересно.

Меня всегда тянуло к искусству и собирательству. Когда я был еще совсем ребенком, мой дед подарил мне несколько петровских монет. Разумеется, я тут же в школе поменял эти монеты на колониальные марки. Дедушка любил предметы с историей. У него дома стояла основательная мебель начала века в стиле модерн, из Парижа он привез потрясающую литографию «Моны Лизы» и бисквитную скульп­туру работы Фальконе — эти вещи меня завораживали. 

…В 15 лет стал ходить на лекции по искусству в Пушкинский музей. Там бывали очень симпатичные девочки, но на меня они не смотрели: ни джинсов, ни рубашки «баттен-даун» у меня не было, на Запад у нас в семье никто не выезжал… 
Один раз отец взял меня в гости к своему другу, дяде Володе Дмитриеву. Он был из простой рабоче-крестьянской семьи, капитан первого ранга, ставший очень известным коллекционером. У него дома была одна из лучших коллекций Борисова-Мусатова, Коровина, Левитана… В его квартире было очень красиво: мебель красного дерева, прекрасный ампир… 
Первое, что я начал собирать, были русские иконы. Мне было тогда около 20 лет. Так получилось, что я увидел, как иконы «открывают». Черная доска — и вдруг происходит чудо: оттуда появляется образ! Я познакомился с одним гениальным коллекционером, художником и реставратором, который мне как раз это и показал. Я сразу стал учиться: какой ковчег, какие шпонки. Берешь в руки почерневшую икону и чувствуешь: она!

Позднее я познакомился с художниками, коллекционерами и реставраторами. Москва в те времена была очень «маленьким» городом, и все друг друга знали, встречались в одних и тех же местах: на улице Горького, на пляже в Серебряном Бору, на сейшенах в институтах.

Я стал понемногу собирать иконы. Родители пришли в ужас: «Тебя посадят!» А между тем я начал зарабатывать этим деньги, гораздо большие, чем они. Мог все себе позволить: вставать поздно, обедать в ресторанах, тусоваться по ночам. Карьеру делать я не хотел, в отличие от многих моих знакомых. Но, как и любому в юности, мне казалось, что я способен покорить мир. Очень хотелось увидеть Париж, Нью-Йорк, Рим и Лондон. Мои родители приняли мужественное решение — разрешили мне: «Уезжай!» И я один эмигрировал в Германию. Это был 1981 год.

Как вы стали галеристом и арт-дилером?

Переехав в Германию, я первым делом стал учить язык, ходить по музеям, путешествовать по Европе, а уже через восемь лет открыл в Кельне свою галерею. Дело в том, что я познакомился с некоторыми немецкими коллекционерами, начал работать на них, зарабатывать какие-то деньги. Это было связано и с Россией. Стало ясно, что в России есть много интересных, но недостаточно изученных периодов искусства, которые мало кто тогда знал на Западе: искусство Вхутемаса, советская архитектура 1920–1930-х годов, пионеры советской фотографии. К примеру, Александр Родченко был уже довольно известен и стоил дорого, но, кроме Родченко и Лисицкого, были ведь и другие мастера высокого класса.
Тогда Кельн был центром культурной жизни Европы, но русским искусством занималась только Galerie Gmurzynska. Я активно включился в арт-процесс: стал выставляться на ярмарках Art Basel и Art Cologne, издавать каталоги, делать выставки. 

Мне посчастливилось работать для великого немецкого коллекционера Петера Людвига, который сумел собрать выдающуюся коллекцию американского поп-арта. Кроме того, одна из основных частей его коллекции — это уникальное собрание русского авангарда. Плюс у него одно из самых больших собраний Пабло Пикассо, в особенности позднего. Я собрал ему коллекцию советской модернистской фотографии, и теперь она у него, пожалуй, самая большая в мире. Может быть, только за исключением моей собственной… 

Помогал я и в создании других частных собраний. К примеру, в какой-то степени помог сформировать коллекцию Петра Авена. Может быть, содействовал в этом деле еще паре человек, преимущественно приятелям.

Всем своим коллекционерам и клиентам я говорю одно и то же: для успешного коллекционирования необходимы три предпосылки — наличие денег, информации и вкуса. Разумеется, что, имея деньги, всему остальному можно или научиться, или это приобрести. В принципе, коллекционировать без галерей, без арт-дилеров невозможно. Очень сложно купить самому что-то стоящее, если ты занят еще какой-то другой профессией на постоянной основе. 

Сам я уже давно не занимаюсь галерейной деятельностью. В какой-то момент я понял, что не могу участвовать в этом изматывающем марафоне. На Западе, чтобы завоевать публику и иметь коммерческий успех, ты должен постоянно быть лучшим: удивлять, поражать, шокировать, привлекать внимание. В это все вкладываются дикие деньги: ярмарки, персонал, трансферы. А в результате получается так: если ты делаешь все супер — на это никто не обращает внимания, это в порядке вещей, однако стоит тебе оступиться — вот тут и поднимается шумиха, все дружно осуждают тебя. Так что сейчас я живу так: хочу — продаю, а хочу — не продаю. И при этом занимаюсь некоторыми художественными проектами.

Что для вас является самым любимым и дорогим в вашей коллекции?

У меня много любимых вещей, часть из них находится здесь, в Лондоне. Что касается их стоимости, то обсуждать ее, с моей точки зрения, некорректно. Деньги не всегда определяют ценность того, что мне дорого.  А любимые вещи вы сейчас здесь видите. Вот ранняя «Испанка» Наталии Гончаровой 1916 года. Думаю, такого класса гончаровской «Испанки» нет ни в одном российском музее: в ней еще присутствуют элементы лучизма. Вот еще одна Гончарова — я ее невероятно люблю. Это «Варьете на вокзале» 1912 года, выдающийся образец футуристического искусства. 

Самая любимая фотография из коллекции — это, пожалуй, «Конструктор» Лисицкого, программная его вещь, которая впервые была опубликована на обложке немецкого журнала Foto-Auge 1928 года в качестве своеобразной иконы экспериментального модернизма в фотографии ХХ века. 

Коллекция советского фарфора у меня не такая большая, как у некоторых, но она полноценна, и отдельные экземпляры в ней уникальны. Например, блюдо Александры Щекотихиной-Потоцкой «Социализм», блюдо Зинаиды Кобылецкой «Дух разрушающий есть дух созидающий» (лозунг русского анархиста Михаила Бакунина). Особенно мне интересна тема пропаганды и агитации в искусстве, манипуляции человеческим сознанием с помощью художественных средств. 

Здесь у меня оригинальная деревянная модель Дворца Советов Бориса Иофана, которая находилась в его рабочем кабинете. Это один из самых амбициозных архитектурных проектов в истории советской утопии. 

Сегодня я активно собираю западное современное искусство. На балконе прячется мой старый приятель, работа Энтони Гормли, известнейшего современного британского скульптора. Много лет назад я увидел скульптуры из этой серии, рассеянные по склонам горнолыжного курорта Лех в Австрии. А это Луиз Буржуа. Такой же скульп­турный объект большего размера висит в Тейт Модерн. Вот причудливая работа братьев Чепмен. Очень классная вещь, она мне сразу понравилась. И моей шестилетней дочке Сонечке тоже. «Папа, какой классный череп!» — сказала она. Или вот Грейсон Перри. Это такой котенок. Текст, видите, какой? “I love you. Super rich person”.

Самое ценное произведение китайского искусства в  моем собрании — большой бронзовый Будда XVI века.

Я заинтересовался китайской культурой после путешествия по Тибету. Идеи буддизма оказали очень большое влияние на меня. Эти отдельные предметы китайского искусства нельзя назвать коллекцией. Я плохо в этом разбираюсь, а покупать старый Китай очень дорого.

А в чем специфика собирания именно русского искусства?

Сегодня проблема русского искусства на арт-рынке — в отсутствии качественных работ. Вы удивляетесь, что Петров-Водкин стоит £9 млн? Да таких вещей просто нет на рынке, сколько за них ни заплати! Есть небольшое количество очень богатых россиян, которые собирают первоклассное русское искусство, а произведений выдающихся значительно меньше. Они готовы платить так много просто потому, что другой возможности приобрести подобные вещи уже не будет. 

И еще важен провенанс, особенно русских вещей, подтверждение, что работа настоящая. Наличие экспертиз, в особенности российских, нередко наводит на подозрения, ведь настоящим шедеврам никакие экспертизы не нужны, про них и так все почти досконально известно — от первого и до последнего дня. 

Двадцать лет назад некоторые люди в России начали зарабатывать много денег. Тогда впервые появился рынок искусства, спрос был большой. Потом начались кризисы, и цены на искусство упали. Многие себе понакупили работ весьма низкого качества. Это объясняет тот факт, что сегодня объем рынка искусства в России существенно сократился. Но на Петрова-Водкина и на выдающиеся произведения таких художников, как Малевич, Кончаловский, Лентулов, Дейнека, Ларионов и Гончарова цена никогда не упадет, а будет только расти. Потому что их крайне мало.

Россия становится нормальной цивилизованной страной, а рынок искусства остается нецивилизованным. Нет соответствующего законодательства, нет необходимой инфраструктуры: престижных галерей, транспортных фирм, ярмарок, аукционных домов; у музеев не налажена должная культурная политика в этом отношении. Ввозу культурных ценностей препятствует непродуманное таможенное законодательство. Сложности с российской таможней практически исключили возможность высококачественного рынка в России. Ведь, чтобы продавать здесь вещи, привезенные с Запада, по российскому таможенному законодательству нужно заплатить 20–30%, что означает существенное повышение цены. Было бы хорошо, если бы все происходило как на Западе: показал счет, заплатил разумные 5–7% за ввоз. Если вещи не проданы, то деньги немедленно возвращают. 

В конце концов, все эти предметы останутся в России, и большинство из них, возможно, попадет в музеи, которым нужно налаживать контакты с частными коллекционерами…

Я нередко задумываюсь о том, что будет с моими коллекциями. Коллекция — это набор вещей с какой-то идеей, система, понимаете? Человек может покупать много всего, но это никогда не станет полноценной коллекцией. Возможно, если моя дочь захочет этим заниматься, я буду этому способствовать.

В принципе, в современном мире сейчас очень развита передача частных коллекций музеям — это является одним из двигателей их развития. К сожалению, такого рода ситуация полностью отсутствует в современной России. Объясняю почему. Советское государство считало, что интеллектуальное и художественное достояние нации принадлежит только ему, результат творческой деятельности попросту экспроприировался. Однако важно помнить, что Россия — одна из немногих стран, где почти все создано частными коллекционерами. Это и Третьяковская галерея, и Бахрушинский музей, и Русский музей, и Щукин, и Морозов, и Костаки. Все, чем гордится Россия, изначально находилось в частных руках! Если бы не частные коллекционеры, музейный ландшафт России был бы на уровне стран третьего мира. 

Я вижу свою коллекцию частью музейного собрания, но не думаю, что это произойдет в России. Коллекция должна гармонично вписываться в направление музея. Просто где-то кому-то что-то оставить — неинтересно. Музеям следует понимать, что их будущее — в частных собраниях, и у российских музеев еще слишком много работы в этом направлении.