Наталия Турнова: «Я работаю не ради виртуозности — она-то как раз все убивает»

Наталия, вы родились в Афганистане. Ваш отец был военным?

На одном из аукционов ведущая, представляя мою работу, очевидно прочитав в анкете место рождения, сказала, что «восточные люди любят яркие цвета». Мой сын хохотал. Во-первых, меня увезли из Афганистана в возрасте двух лет — что я могла запомнить? И во-вторых, это совершенно не красочная страна, там жара и горы. В те годы Афганистан был мирной страной, пусть небогатой, но со своим королем, с растущей экономикой. Советский Союз налаживал с ним отношения, и отец, который работал во Внешторге, занимался поставкой туда оборудования. Афганистан развивался своим путем, пока мы в 1979 году не ввели туда войска.

Чуть позже, с пяти до семи лет, я жила с родителями в Бирме, нынешней Мьянме. Ранние московские годы я совсем не помню, а вот Бирма меня поразила. Вот где были краски! Мы, дети, мечтали вернуться на родину, постоянно об этом говорили. Но, когда мы вернулись, я испытала повторный шок: полная серость. Как, а где огненные деревья и люди в пестрых одеждах? Для меня это было так странно: нет цвета.

Меня тысячу раз спрашивали, откуда в моей живописи такие краски. Наверное, на каком-то глубинном уровне Бирма повлияла. Своего рода импринтинг (запечатление. — TANR), когда малое воздействие приводит к большим последствиям. У меня так получилось с цветом: впитала бессознательно, а потом искала всю жизнь.

Ваша школьная жизнь была как-то связана с искусством?

Очень опосредованно, в окружении художников не было. В старших классах наша компания ходила на выставки, в том числе в павильон «Пчеловодство» на ВДНХ, в Горком графиков на Малую Грузинскую. Такой приятный факультатив. Кто-то плавал в бассейне, другие занимались боксом, мы вот по-своему проводили свободное время: слушали «вражьи голоса» и старались быть в курсе острых культурных новинок. И все это было… органично. Нормальная жизнь в позднесоветское время.

Почему, поступая в Строгановку, вы выбрали факультет дизайна?

Туда принимали целых 38 человек, тогда как на остальные факультеты по 8–11. В Строгановку нужен был серьезный академический рисунок, а моя подготовка оставляла желать лучшего. Факультет дизайна был хорош тем, что ставил мозги: тебе давали задачу — и ты ее решал. Сам дизайн был в СССР на абсолютном нуле. Нам даже преподаватели говорили, что без развитой промышленности дизайн невозможен. Какой смысл проектировать в стол?

О чем был ваш диплом?

Экипировка для походов: плащи, сапоги и так далее — то, что реально было хоть как-то воплотить в жизнь массовым тиражом. Проектировать автомобили было совсем бессмысленно. Сейчас выпускники Строгановки работают на Ferrari или BMW — в 1980-е профессиональным потолком советских дизайнеров было попасть на АЗЛК и спроектировать новую ручку автомобиля. Меня распределили во ВНИИТЭ (Всесоюзный научно-исследовательский институт технической эстетики. — TANR), который сейчас принято вспоминать с ностальгией, а на самом деле это была зеленая тоска. Я туда не пошла, потому что не хотела по восемь часов в день пить чай.

И как же вы вырулили на искусство?

Просто повезло. Я сидела дома и рисовала картинки. Мой муж, тоже выпускник Строгановки, работал реставратором в ГМИИ, а до вуза он ходил во Дворец пионеров на Ленинских горах, где скульптуру преподавал Борис Орлов. Муж решил показать мои штудии Боре. Совершенно неожиданно Орлов их очень высоко оценил, только посоветовал увеличить размер картин. Я думала, что работаю в каких-то устоявшихся рамках, в духе, например, Матисса, а Орлов меня развернул, сказал, что это именно contemporary art. Он начал рассказывать о западных художниках, о советском неофициальном искусстве, познакомил с Дмитрием Александровичем Приговым и Ростиславом Лебедевым, приглашал на однодневные выставки в Дом художника на Кузнецком Мосту… Это как если бы вы занимались сочинительством, равнялись на Иннокентия Анненского, а вам вдруг говорят: «Нет-нет, ваш предтеча — Хлебников!» «Новая волна», немцы, «новые дикие». Это было открытием.

Ваш дебют состоялся в галерее «Риджина» в 1990 году?

До этого были 17-я Молодежная на Кузнецком и одна из первых перестроечных выставок советских художников за границей, ее делала искусствовед МОСХ Шарофат Анаркулова. Она и посоветовала меня Володе Овчаренко. Моей персональной выставкой он открыл свою галерею на Преображенке (галерея «Риджина» с 2018 года стала называться Ovcharenko. — TANR). В кураторы-экспозиционеры я позвала Олега Кулика.

В чем для вас fun быть художником?

Ты получаешь особенные переживания. Это как певец: занимается, занимается, достигает пика формы — и берет нужную ноту. У меня вместо голоса кисти, мастихины, краски, дрель, шлифовальные машинки. Ради этого ощущения я работаю. Не ради виртуозности — она-то как раз все убивает, я ее не люблю, это мертвечина. Виртуозными могут быть классное дизайнерское кресло или чашка. Искусство — о другом. Оно о том, чего раньше не было и вдруг появилось. Вы вдруг видите нечто крайне интересное и необычное, и вам этим хочется поделиться. Гордости за это нет — есть чувство ответственности. Ты делаешь картину, и тебе за нее должно быть не стыдно, поэтому делай хорошо.

Ваши работы вызывают ассоциации с болью, отчаянием, агрессией. Ваш образный мир — жесткий, в нем почти нет милости и радости, он далек от гармонии…

А у вас в жизни есть гармония? Я все ломаю голову, как бы ее найти. Конечно, все индивидуально: для кого-то и сто килограмм не груз, а другой, как я, несет три кило и кряхтит. Мне жить трудно, хотя я понимаю, что мои трудности — ничто по сравнению с жизнью людей под бомбами.

Мы меняемся в лучшую сторону, когда нам плохо. Только тогда мы начинаем вытаскивать себя из прекрасного, уютного и вонючего болота. А поскольку усилия достаточно тяжелые, я считаю, что жизнь по природе своей трагична — не моя, а вообще. Когда мне говорят: «Радуйся каждой минуте!» — я пожимаю плечами: я так не умею. Раньше у меня были какие-то забавные портреты, но мне надоело быть даже условным клоуном, делать вид, что все прекрасно.

Ощущение внутренней трагичности так или иначе есть во всех работах. Я не специально это делаю. Жизнь и должна быть трагичной, как бы мы ни стремились избегать неприятностей. Только беда, горе и тяжесть делают нас людьми, выводят из мрака. Мне могут возразить: столько ужасов вокруг — дайте нам что-нибудь красивенькое! Тут важен баланс художественной выразительности и смыслового подтекста. Может быть эффектное сочетание цветов, законченная композиция, но глубинный смысл красоты — в трагедии.

А как вы находите болевые темы?

Именно темы не так важны. В воздухе носятся ощущения. У меня есть работа «Снайпер». Сегодня меня спрашивают: «Вы написали на злобу дня?» А это работа 1994 года. У меня тогда родился сын, он был очень неспокойным, я мало спала. И чтобы не уснуть во время кормления ребенка, пристрастилась читать детективы. Они были как анальгин от головной боли. В результате получилась живописная серия «Преступление» — детектив в картинках. Никаких «лихих 1990-х» у меня и в мыслях не было. Но я посмотрела недавно: и правда актуальная вещь!

Для меня ваши картины — это такие маленькие окошки, через которые в наш мир заглядывают великаны и интересуются, как мы, лилипуты, здесь живем…

У меня другие ассоциации. Вы сидите на берегу условного океана и вдруг чувствуете, что где-то есть другой мир — не наш суетный, а тот, который на самом деле, но мы его не видим. И в какой-то момент, на доли секунды, с ним устанавливается связь. Вот такое чувство. Ты работаешь, мешаешь краски — и вдруг: «О! Сложилось!» Ты даже не знаешь, что именно, но видишь, что получилось. Как Пикассо говорил: «Я не ищу — я нахожу».

У вас были выставки в ведущих музеях страны — в ММОМА, Третьяковке, «Гараже». Какое из этих событий вам особенно дорого?

Каждая выставка дорога в момент открытия, когда ты видишь результат. Во время «Безмолвствующих» (ГТГ, 2018. — TANR) я шла в Третьяковку и увидела на фасаде огромные афиши: «Михаил Ларионов», «Илья Кабаков» и «Наталия Турнова». И я подумала: «Ничего себе! Этого не может быть!» Не была я тем солдатом, который мечтал стать генералом.

Проект в «Гараже» в 2021 году был подарком судьбы. Я всю жизнь мечтала сделать большую скульптуру, но не имела возможности, обычно мои работы не превышали 2,5 м в высоту. И тут мне заказывают две скульптуры: одну — 3,5 м, вторую — 7 м! Пришлось руководить большой командой исполнителей, доводить вещи. Я каждый день просыпалась и думала: «Сейчас наступит позор». Но все сложилось.

Вас дважды номинировали на Премию Кандинского. Вы можете дать совет, как художнику строить карьеру?

Премию Кандинского я не получила, хотя один раз вошла в шорт-лист. Я не могу быть примером построения арт-карьеры. Это отдельная работа (писать заявки, встречаться, показывать картины), и она занимает массу времени. Если я за нее берусь, то каждый раз понимаю, что мне это тяжело. Художник просто должен быть готов: когда откроется окно возможностей, его найдут и все предложат. 

Alina Pinsky Gallery, Москва
«И как нам создавать свою красоту?»
До 30 января 2023