Третьяковская галерея открывает свой главный проект сезона — выставку Василия Верещагина

Кампания по чествованию 175-летия художника Василия Верещагина, начавшаяся в прошлом году выставкой в Государственном Русском музее, ныне завершается крупной экспозицией в Государственной Третьяковской галерее. Причем при посредстве вдвое превосходящих прежний показ сил: если в ГРМ было представлено около 170 произведений, то ГТГ демонстрирует более 300 (кстати, и каталог московской выставки вдвое, а то и втрое объемнее и подробнее в анализе творчества). Во многом это объясняется тем, что Третьяковка практически основной держатель, главный арсенал, где хранится наследие художника.

В отличие от Петербурга, Москва приняла «критическую баталистику» Верещагина сразу: Павел Третьяков приобрел у художника его «Туркестанскую серию», создание которой, впрочем, субсидировало военное ведомство, оставшееся не слишком довольным результатами. Более того, под моральным давлением военных кругов Верещагин уничтожил несколько особо критических изображений, которые, как считалось, компрометируют армию («Забытый», «Вошли!», «Окружили — преследуют»). Однако перед аутодафе художник все же их сфотографировал, то есть, подобно современному художнику, задокументировал.

Так или иначе «Туркестанская серия», как своего рода круговая оборона, стала центром московской экспозиции. Рядом картин и листами графики эта часть выставки иллюстрирует не только стойкость русских солдат, участников колониальной войны, но и, пожалуй, сам принцип художника, встречавшего в штыки критику как со стороны бульварной прессы, так и с великокняжеских высот. Забегая вперед, скажем, что иной раз Верещагину приходилось отражать нападки своих же собратьев-художников (а в полемическом даре ему было трудно отказать). Так, гораздо позднее не терпевший художника Александр Бенуа все же написал: «…Когда вместо чистоплотных картинок Виллевальде русская публика увидала картины Верещагина, вдруг так просто, цинично разоблачившего войну и показавшего ее грязным, отвратительным, мрачным и колоссальным злодейством, то завопила на все лады и принялась всеми силами ненавидеть и любить такого смельчака…» 

Впрочем, среди коллег по цеху Верещагин никогда и не искал себе соратников и родственных душ: он не стал профессором Академии художеств, куда его зазывали, и не вошел в Товарищество передвижных художественных выставок (дворянин с военной косточкой — ему ли было идти вместе с разночинцами?). В итоге он оказался один в поле воин (так, кстати, это определение вошло в название статьи критика Василия Немировича-Данченко «Художник на боевом поле»). Свои выставки он организовывал сам. Лично был их сценографом, использовавшим экзотические аксессуары: ковры, платья, декоративно-прикладное искусство (оно тоже значительная часть выставки), придумывавшим даже световое и музыкальное сопровождение; сам был менеджером и дилером продаж (правда, не всегда удачно, и его обманывали партнеры). Он организовывал свои выставки в Великобритании, США и других странах. Всего их у художника прошло около 60. В принципе, Верещагин предвосхитил модель поведения художника, которая стала распространенной с конца XX века, а именно artist’а, вынужденного тратить массу времени на нехудожественные занятия: PR, logistics, promotion и так далее. 

Тем не менее Верещагин был героем своего времени. Потомственный дворянин из старинной военной фамилии, он, подобно своему сверстнику князю Петру Кропоткину, ставшему впоследствии теоретиком анархизма, оставил армейскую карьеру, с тем чтобы посвятить себя наукам и искусствам и, как бы странно это сейчас ни звучало, усовершенствованию человечества. Не окончив Академии художеств, Верещагин перед поездкой в Париж сорвался в путешествие по Кавказу, делая в пути точные и одновременно художественные этнографические зарисовки быта горских народов (в частности, он запечатлевал местные ритуалы самоистязания, пример чего — отреставрированный к выставке в ГТГ большой лист «Религиозная процессия на празднике Мохаррем в Шуше»), а также духоборов и молокан — сосланных на Кавказ сект. Кстати, упоминания об изгнанных — и тем более их изображения — могли в известной степени расцениваться как вольнодумство. Может быть, отсюда начал отсчет нонконформизм Верещагина?

С ранних кавказских художественно-этнографических зарисовок, политически сомнительных с точки зрения российских властей, однако интересных на взгляд французских иллюстрированных журналов, и открывается ретроспектива в Третьяковке. Помимо впечатления о Верещагине-графике, этот раздел дает представление о Верещагине-очеркисте: рисунки перемежаются листками литературных записей художника. В дальнейшем живопись (художник практически отойдет от графики) будет идти рука об руку с текстами. Более того, тексты будут включаться в сами произведения, поскольку Верещагин наказывал багетчикам выводить свои авторские комментарии на роскошных рамах, за которые он платил весьма немалые деньги (кстати, на выставке они предстанут в отреставрированном виде, что для многих станет сюрпризом). Стилистика этих надписей колеблется в диапазоне от высокопарных цитат из классики до простонародных, почти лубочных реплик: например, для картины «Нападают врасплох» выбрано летописное звучное «Ляжем костьми, не посрамим земли русской, мертвые сраму не имут», для «Апофеоза войны» — пророческое «Посвящается всем великим завоевателям — прошедшим, настоящим и будущим», для «Смертельно раненного» — почти что причитание «Ой убили, братцы!.. убили… ой смерть моя пришла!..». Не чужд был Верещагин и свое­образного сарказма: для картины «Торжествуют», где на площади Регистана в Самарканде толпе демонстрируют на копьях отрубленные головы русских солдат, он воспроизвел сакральный стих: «Так повелел бог! Нет бога кроме бога». Не стоит записывать Верещагина в предтечи постмодернизма, но, вероятно, художник уже не слишком-то верил в силу одного только изображения.

Творчество Верещагина обычно отсчитывают от одной военной кампании до другой. В стремлении обличать бедствия войны он, как кажется, со странной страстью бросался в очередную кровавую мясорубку, и иной раз она его жестоко задевала, пока, как известно, не убила. Вряд ли он был, говоря по-советски, «абстрактным гуманистом»: он не метался между враждующими станами с белым флагом миротворца. Понимая неизбежность войн (вспомним «посвящение» на раме «Апофеоза войны»), Верещагин призывал к тому, чтобы по крайней мере избежать бездумья и варварства (так называется одна из его живописных сюит). Отзвуки этой его интонации можно услышать в обвинении, которое высказал один из героев толстовской эпопеи, старший Болконский: «Губить людей, губить армию! За что?» Этому «за что?» и посвящена большая часть полотен «Балканской серии»: три последовательные, почти кинематографические раскадровки, картины «Перед атакой. Под Плевной», «Атака» (никогда прежде не выставлявшаяся вещь из Музея артиллерии в Петербурге), «После атаки. Перевязочный пункт под Плевной» и, конечно, обильные трупами «Побежденные. Панихида» и «Шипка — Шейново (Скобелев под Шипкой)». 

Финал выставки о людских жестокостях — сюита «Три казни». Единственный раз все три огромных полотна второй половины 1880-х годов: «Казнь заговорщиков в России», «Распятие на кресте у римлян» и «Подавление индийского восстания англичанами» — демонстрировались на нью-йоркском аукционе, по окончании которого им были уготованы разные судьбы. Полотно с расстрелом из пушек мятежных сипаев исчезло бесследно — по мнению некоторых историков, холст был выкуплен и уничтожен представителями британской администрации. Но, сфотографированная Верещагиным-документалистом, эта сцена получила повсеместное распространение вплоть до воспроизведения в советских учебниках. Распятые римлянами долгое время пребывали в неизвестности, пока семь лет назад на аукционе Christie’s они не были проданы за £1,7 млн некоему русскому покупателю (за предоставление работы на выставку Третьяковка расплатилась ее реставрацией). Наконец, картина казни в России (запрещенная в империи), хотя и была контрабандой доставлена в страну в 1917 году неким французским коллекционером, тоже довольно долго пребывала в нетях. Извлеченное из запасников Музея политической истории России в Петербурге полотно, накатанное на вал, из-за повреждений и пожелтевшего лака нуждалось в реставрации. Теперь перед расчищенными казнями у зрителей появится возможность поразмыслить — о насилии, об империях, а также о том, каким на деле был художник Верещагин. 

Государственная Третьяковская галерея
Василий Верещагин
7 марта – 15 июля