Перед презентацией концепции реконструкции Новой Третьяковки я брала интервью у ее автора — архитектора Рема Колхаса. После того как я перестала спрашивать его, он спросил меня: «А вы-то почему любите модернистскую архитектуру?» Ответила, что детство провела в центре Москвы, в довольно уродливом доходном доме в окружении старых усадеб, изуродованных приспособлением к советским нуждам, и одряхлевших кариатид. И Центросоюз Ле Корбюзье на Мясницкой казался мне тогда волшебным обещанием светлого упорядоченного будущего. Так из меня и получился адепт модернизма.
Но постеснялась признаться, что и он научил меня видеть в советской архитектуре 1960–1970-х ценность. Давно, лет 15 назад, на мой вопрос, не ужасается ли он ее уродливости, Колхас ответил: «Но не это важно, эстетический аспект тривиален, в архитектуре и помимо него может быть много интересного — идеи, образы, намерения, идеализм. Архитектура ХХ века интересна как раз тем, что игнорировала такие понятия, как гармония и красота». И да, я перефокусировала мое зрение и научилась ценить намерения там, где нет красоты.
Но это личное. У других личное — презрение к советским «хрущобам» и убогому «сундуку» Третьяковки — ЦДХ. И они вправе удивляться, зачем надо его реанимировать. Возвращаться к первоначальному проекту, восстанавливать снесенные эскалаторы, сохранять невзрачные потолки, объявленные памятниками. И устраивать огромный холл, прямо-таки целую площадь, снеся стену, разделяющую бывший ЦДХ и нынешнюю Третьяковку.
Колхаса прямо в глаза, на пресс-конференции, одна из журналисток назвала главным хранителем советского модернизма (точно не помню, но по смыслу верно). Таким он проявил себя при превращении руин советского ресторана «Времена года» в самый амбициозный музей Москвы — «Гараж». Изумив и возмутив им почтенную публику.
Однако стоит вспомнить, что, когда во владения Эрмитажа вошел комплекс Главного штаба, Колхас предлагал оставить в нем прежние, сравнительно небольшие комнаты, ничего не ломать. Так что нет у него маниакального пристрастия к просторам и привязанности к неуклюжему советскому модернизму. Он просто не хочет ломать, что имеем. «Сохранить элементы повседневной жизни так же важно, как сохранить Кремль», — сказал он на открытии «Гаража».
Претензии к концепции реконструкции Третьяковки появились и в социальных сетях, и в комментариях к сообщению в нашей газете (искусствовед Наталья Тамручи поставила проекту «три с минусом»). Но предъявляются они, на мой взгляд, не столько Колхасу, сколько архитекторам Николаю Сукояну и Юрию Шевердяеву, авторам проекта злосчастного здания, показательного примера советского долгостроя, брутальности «брежневского стиля» и качества тогдашнего строительства. И не случайно, что дискуссия в соцсетях быстро перешла с личности Колхаса на полемику между поклонниками сталинской и постсталинской советской архитектуры. Причем с воспоминаниями, детскими-личными, зависящими от того, где спорящие выросли — в мире с декором или без него. Почти каждый стоял за собственные, родные «элементы повседневной жизни», уже ушедшей.
Так и в предложении Колхаса по Третьяковке мне очень нравятся его намерения. Хотя и видятся мне они заведомо утопическими (думаю, и ему самому: не первый раз у нас работает, в том числе с отечественными музеями). Увидеть Новую Третьяковку такой упорядоченной, яркой и прекрасной, как светлое прошлое, невозможно. Даже если предложение превратится в проект, то строительство будет небыстрое и неаккуратное, а если вдруг хорошо построят — то как же такие просторы убирать?
