Алексей Ананьев: «Это абсолютно искреннее искусство, которое поднялось на традициях передвижников»

Много ли вообще коллекционеров советского искусства?

Достаточно. Другое дело, не очень много таких, у кого крупные и сверхкрупные коллекции. Но вообще заметное число. То есть счет не на десятки, а на сотни.

Если сравнивать начало 1990-х, когда появилась эта коллекционерская специфика — советское искусство, и нынешнее время, насколько изменился состав коллекционеров?

Мне сложно говорить, я-то начал в 2001-м.

Ну за то время, пока вы собираете?

Опять-таки, боюсь, выскажу очень субъективное мнение. Потому что, зная достаточно большое число коллекционеров, я с ними не общаюсь. Я общаюсь с художниками. Общаюсь с теми экспертами, которые помогают мне формировать коллекцию. А с коллекционерами у меня общение спорадическое. Есть несколько человек, с кем я обмениваюсь информацией, кто мне делает предложения, кому я, может быть, готов сделать какие-то предложения. Впрочем, в последнее время это общение становится более оживленным: все делают выставки, и мы обращаемся друг к другу за экспонатами.

Но до сих пор вы из коллекции ничего не продаете, а только ее пополняете?

Пока да.

А источники пополнения? Предполагаю определенную трудность: в принципе, все крупные вещи наперечет. Со временем искать их можно будет только на вторичном рынке, а там они мало ходят, потому что в основном находятся в музейных или иных фондах, для чего те и создавались.

Собственно, рынок сформирован пулом картин, что были написаны во второй половине 1980-х, в 1990-е и в 2000-е годы. Это картины, которые не попали в закупки, потому что начиная с 1980-х (а про 1990-е уж и говорить не приходится) ничего не закупалось. Так что после выставок они попадали не в хранилище Союза художников, а оказывались на Западе.

Я с этим столкнулся, формируя свою коллекцию, в том числе покупая многие вещи на Западе. Тогда у нас и в целом, в экономике и в жизни, был хаос, трехкомнатная квартира в Москве стоила тысячи долларов. Те работы, что сегодня стоят десятки тысяч, приобретались за сотни долларов. Цены росли, и в начале 2000-х знаковые работы приобретались уже за сотни тысяч и иногда даже за существенно бóльшие суммы, так что дилеры выкупали у своих прежних клиентов то, что сами продавали им в середине 1990-х, чтобы затем перепродать кому-нибудь еще дороже. Это явление наблюдается до сих пор по целому ряду имен. Что дальше будет, сложно говорить.

Можно рассчитывать лишь на то, что на работы первого ряда, первого уровня цены будут только расти, потому что, вы абсолютно правы, количество вещей ограниченно и новых не появляется. Им просто неоткуда появиться. Люди уходят знаковые для середины — второй половины ХХ века. Только в 2012 году ушли Ефрем Зверьков, Андрей Мыльников, Гелий Коржев. Многие в возрасте под 90 лет, поэтому что говорить?..

Еще один серьезный источник для рынка — это собрания собственно художников, их семей. Оттуда происходят вещи некрупноформатные, но для художников значимые, которые не попадали в музейные или какие-либо еще закупки.

Потом есть музейные и прочие коллекции союзных республик. Хорошие работы оказывались в домах культуры, в гостиницах, еще где-то...

А новые имена?

Современных художников мы тоже приобретаем.

По какому принципу?

Они должны отвечать тем же критериям. Это должна быть хорошая, профессиональная, высокохудожественная работа, где чувствуется личность автора. Антон Стекольщиков — совсем недавно приобрели две его вещи. Владимир Янаки — у нас его прекрасная работа экспонируется, была признана лучшей дипломной работой Суриковского института
за много лет. Я заказал ему два жанровых сюжета — с тем чтобы человек не занимался одними только пейзажами. Да, хорошие, крепкие, замечательные пейзажи, но ведь они просто чтобы как-то сводить концы с концами, жизнь обеспечивать. И мы с ним договорились. Он подумал над темами, представил эскизы...

То есть вы не только изучаете это искусство, но и направляете его?

Это было бы, наверное, слишком сильно сказано, что я прямо уж так вот направляю. Но в той части, где я могу на это повлиять, — да. На художников, в мастерстве которых я уверен, — безусловно.

Жалеете, что не начали собирать раньше?

Если руководствоваться чисто финансовыми параметрами, я бы, конечно, начал собирать гораздо раньше. Но я начал и продолжаю собирать, основываясь не на данных об инвестиционной привлекательности той или иной работы или автора, а в первую очередь на собственном восприятии. На их, с моей точки зрения, художественных достоинствах, художественном качестве.

Вы говорите о качестве, но мне этот аргумент кажется таким... плавающим, что ли.
С одной стороны, у традиционного искусства племен Австралии и Океании вот тоже качество. С другой — советское искусство, при всем уважении, никак не может покинуть свою специфическую, почти этнографическую нишу, оставаясь, соответственно, предметом очень ограниченного, специфического интереса.

Время покажет. Традиционное искусство Австралии и Океании, о котором я не имею никакого представления, у меня бы чисто по названию скорее ассоциировалось с нашими народными промыслами, а вот то искусство, о котором мы говорим, — это все же академическая традиция.

Вы были бы правы, если бы интерес к этому искусству не был в столь явной форме продемонстрирован на Западе, а не только у нас. Когда в нью-йоркском Музее Гуггенхайма экспонировалась выставка Россия! с участием советской живописи, это был колоссальный успех. Люди открывают для себя это искусство.

И если посмотреть на продажи нашего советского реализма в той же самой Америке, мы увидим цены, которые сделают честь хорошим старым мастерам. Только в США за последнее десятилетие было организовано более 50 выставок советского реализма. Открыты музеи, где экспонируется только советское искусство. Я был в одном, в Миннеаполисе: выставки собирают по 40–50 тыс. посетителей. К выставке соцреализма в 2012 году в Риме был колоссальный интерес. Мой коллега, тоже коллекционер, Андрей Филатов планирует выставку Виктора Попкова в Венеции и Лондоне. Мы только что сделали в Лондоне выставку вместе с Sotheby’s; в феврале, более развернуто, она будет здесь, у нас. Почему Sotheby’s? Они видят колоссальный потенциал в этом искусстве. Нам не хватает того, что называется brand awareness («осведомленность о бренде». — TANR).

Выставка в Риме называлась «Социалистические реализмы», во множественном числе. Люди начинают входить в тонкости.

И чем больше мы будем заниматься этим материалом, тем больше нюансов.

Как в этом смысле выглядит деятельность Института русского реалистического искусства?

Задача института на сегодняшний день звучит абсолютно просто. Мы хотим донести до широкого зрителя, массового зрителя идею, что русский реализм ХХ века не тождественен соцреализму, это две разные вещи. Именно поэтому во всей нашей экспозиции всего пять или семь работ, которые относятся к соцреализму в чистом виде как пропагандистскому искусству. Все остальное — это абсолютно искреннее, глубоко прочувствованное искусство, которое выросло и поднялось на традициях передвижников.

Институт — это, извините, институция все-таки. У нее нет вкуса. У нее может быть направление, концепция или принцип. Как часто вам приходится бороться с собственным вкусом или с личными предпочтениями? Все-таки коллекция при институте или институт при коллекции?

Для того чтобы показывать свою коллекцию, я создал институт. Но назвал его институтом, а не музеем не только потому, что я не музейщик, но и потому, что изучение этого искусства — отдельная большая задача. Институт — это моя инициатива, за что я отвечаю только перед публикой. В части развития коллекции, выставочных идей и других проектов — все обсуждается с коллегами. И мы приходим к единому пониманию того, что и как нужно сделать, как двигаться дальше. Обсуждаем — не всегда, правда, но обсуждаем, — и закупочную политику.

Но для вас как коллекционера важен этот момент — «нравится», «не нравится»?

Конечно.

Вы и с супругой советуетесь по поводу приобретений?

Ну да.

Но как это выходит у вас, чтобы и Александр Герасимов нравился, и Леонард Туржанский, и Петр Петровичев?

Отчего ж? Мне нравится и Герасимов, и Туржанский, и Петровичев. И Александр Михайлович Герасимов нравится не меньше, чем Сергей Васильевич Герасимов, который утверждал, что он даже не однофамилец с Александром Герасимовым. С точки зрения Александра Герасимова, законченный формалист, которого, конечно же, надо гнать в шею. Что и было сделано: Сергей Герасимов был снят с должности директора Суриковского института. Но по сути своей Сергей Васильевич Герасимов — это мастер реалистической живописи. Да, очень близкий к импрессионистическому направлению, но это реализм. Мы же с вами не путаем женщину и горшок, правильно? Мы же понимаем, что изображено на картине. Как может не нравиться Петровичев, когда Петровичев — это один из наиболее ярких учеников Исаака Левитана, и это очень явная и четкая линия, от художников второй половины — конца XIX века к их ученикам и ученикам учеников, которые себя проявили уже в середине — второй половине ХХ века. Это вещи очень и очень тесно связанные друг с другом. Поэтому я не вижу здесь противоречий. Скорее наоборот. Мне много чего в той эпохе не нравится, но все, что мне не нравится, эти произведения и авторы, — ничего этого в коллекции и нет.

Нетрудно представить коллизию «нравится» и «надо». Например, не очень нравится, но надо.

Для контекста. Безусловно. Особенно в самом начале. Я покупал работы владимирской школы, и мне рекомендовали: вот, нужно посмотреть еще этого художника, а потом этого... И я покупал. Далеко не все они находятся в постоянной экспозиции. Если когда-нибудь мы решим сделать выставку владимирской школы, они будут востребованны. Но чтобы они мне все одинаково нравились и я считал, что они одинаково сильны, — это, безусловно, не так.

А как узнать, что лично Алексею Ананьеву нравится больше, что меньше? Обычно спрашивают: в таком случае, что вы держите дома?

Тех же авторов.

Пейзаж, жанр, натюрморт?

В основном пейзаж. Жанровая живопись в большинстве случаев требует бóльших, чем у меня дома есть, площадей.