Владимир Спиваков: «Пришлось выбрать скрипку, и из-за отказа от живописи осталось какое-то чувство недосказанности»

Выставка «Увлечения» сложилась из двух «домашних» собраний: представленные на ней произведения обычно украшают квартиру Владимира Спивакова и стены Дома музыки на Космодамианской набережной. Обе части коллекции одинаково дороги маэстро.

В Доме музыки искусство везде: холсты с помпезными архитектурными фотоколлажами Владимира Клавихо-Телепнева сочетаются с рисунками маленьких стипендиатов Фонда Владимира Спивакова, созданного в 1994 году для помощи детям, одаренным в музыке и изобразительном искусстве. В кабинете маэстро каждая вещь — знаковая. На рабочем столе — книги по искусству, фотография отца Александра Меня. По правую руку — триптих с раритетным отпечатком портрета Дмитрия Дмитриевича Шостаковича в окружении драматических абстрактных полотен, напротив — портреты Моцарта и Стравинского работы Гавриила Гликмана. Отдельно на небольшом пюпитре — маленький этюд со свинцовым грозовым небом. Написал его сам Владимир Спиваков.

Владимир Теодорович, подростком вы серьезно занимались живописью. Однако сейчас всем известен Спиваков-скрипач-виртуоз и Спиваков-дирижер, но не Спиваков-художник…

Пятнадцатилетним юношей меня перевели из ленинградской школы в Центральную музыкальную школу в Москве. Поскольку интерната еще не было, родители мне сняли угол в большой коммунальной квартире на улице Кирова, современной Мясницкой. В одной из комнат этой квартиры жил художник Александр Васильевич Буторов — потрясающая личность, именно он увлек меня искусством. Хлеб, вода, краски, пинен — это все, что ему было нужно. Это был подлинный аскет, всю свою жизнь служивший идеалам высокого искусства. Александр Васильевич учился у Павла Чистякова в Академии художеств. С Буторовым я ездил на пленэр за компанию.

Живопись меня увлекла тогда по-настоящему, и давалась она мне хорошо. Я делал успехи в натюрморте и пейзаже, и настолько полюбил живопись, что даже начал прогуливать занятия в школе, проводя время в музеях, прежде всего в Третьяковской галерее. Как пионервожатый у младших классов, я стал водить школьников в залы с пейзажами Сильвестра Щедрина, с упоением рассказывал им о портретах Боровиковского и Левицкого, о библейских сюжетах Александра Иванова, о романтиках последекабристской поры… За прогулы занятий меня пытались исключить из школы.

Моих работ сохранилось очень мало: я их охотно девушкам дарил. И у некоторых девушек, из ныне живущих, они до сих пор есть. Этот этюд — один из моих пейзажей, что остались у меня, — был написан на отдыхе в литовском городке Бирштонасе на реке Неман. Картинку эту с памятной надписью я подарил приятелю, с которым жил, будучи студентом консерватории, в одной комнате в общежитии. Но потом он у меня экспроприировал, пользуясь терминологией Владимира Ильича Ленина, зимние ботинки. Морозы в Москве стояли лютые, и я вынужден был ходить в тоненьких ботиночках и обвязывать ноги газетами, чтобы не мерзнуть. После того как я его уличил, отобрал свой подарок назад. У моей жены Сати есть еще одна моя картина — «Натюрморт с анютиными глазками», по-моему очень удачный. Сейчас смотрю на него, и даже не верится, что это я его написал.

За этюдником я мог сидеть по шесть часов, а на скрипке так долго никогда не занимался. Юрий Исаевич Янкелевич, мой педагог по классу скрипки в Центральной музыкальной школе, резко обрубил это мое увлечение. Помню, что Юрий Исаевич встретил меня — в ватнике с этюдником — на Рождественском бульваре. Профессор Янкелевич спросил, куда я направляюсь, и я ответил, что иду рисовать. На следующий день я пришел на занятие, и мой педагог сказал: «Либо будешь заниматься живописью, либо играть на скрипке». Пришлось выбрать скрипку, и из-за отказа от живописи осталось какое-то чувство недосказанности.

Однако ваша любовь к изобразительному искусству никуда не исчезла. Как она преобразилась в собирательство? Быть может, у вас был наставник или яркие примеры для подражания?

Я родился в Башкирии, а после войны семья переехала в Ленинград. Ощущение раннего детства у меня ахматовское: «Был блаженной моей колыбелью / Темный город у грозной реки». Сам по себе Ленинград — город-музей, к тому же там жила удивительная женщина — Валентина Михайловна Голод, переводчик. Она собрала замечательную коллекцию, в основном из предметов декоративного искусства. Вспоминаю потрясающие люстры с цветным стеклом, которые она реставрировала сама. Но была у нее и живопись, например портрет кисти Федора Рокотова, и фантастическое собрание миниатюр.

Свою квартиру Валентина Михайловна превратила в музей; у нее даже имелся специальный журнал для записи посетителей, среди которых бывали важные иностранные гости, дипломаты. Валентина Михайловна своими приобретениями поддерживала и молодых художников, в том числе Владимира Овчинникова и Анатолия Белкина, но сердцем ее собрания были вещи XIX века.

Она очень любила меня, и часто вместо гостиницы я останавливался у нее дома. Валентине Михайловне принадлежит такое выражение: «Три вещи — это уже коллекция». Эта фраза, которую она любила повторять, вошла в мое подсознание.

Советским артистам в то время платили очень мало (допустим, в Великобритании я получал £50 за концерт), но и цены на искусство были другие. Двадцать пять — тридцать лет назад гуашь Наталии Гончаровой стоила £100, то есть два моих концерта. После первых приобретений мне вспомнились слова Валентины Михайловны о том, что три произведения уже могут называться коллекцией. Так все и началось.

А какое произведение положило начало коллекции?

Моей первой купленной работой стал эскиз к картине Бориса Кустодиева «Лихач» из серии «Русские типы». Там был изображен разбитной такой мужик в синем армяке, подпоясанный ярким кушаком, и в высокой меховой шапке. Колоритный типаж, так ярко и сочно написанный. Я купил эту работу в Лондоне. Это сейчас спрос на наших мастеров высокий и цены заоблачные, а в то время на рынке было очень много русского искусства, буквально наводнение, однако почти никто его не покупал.

Ударное начало! Кустодиев для зарубежного, да и для нашего, зрителя — почти визуальный синоним России и всего русского. Масштаб имени повлиял на ваше решение купить эту работу? Вообще, должен ли автор принадлежать к «первому кругу», чтобы пополнить ваше собрание?

Исключительно настроение, то самое impression, влияет на мой выбор той или иной работы. Настроение — главный критерий.

Может ли коллекция что-то поведать о своем владельце?

Я думаю, что коллекционирование отражает человеческую личность так же, как и манера одеваться, держать себя… То, как человек говорит, как мыслит, что он собирает, кто его жена, какие у него дети, — все это есть отражение личности человека. И никуда от этого не денешься.