Свои мемуары объемом более чем 800 страниц Борис Мессерер, известный московский художник, сценограф и «король богемы», обозначил «романтической хроникой». В них он пошагово рассказал о самых значимых событиях своей жизни, причем касающихся не только совместной жизни с Беллой Ахмадулиной, но и того, что случилось с ним до их знакомства (детство, отрочество, юность). Однако самые интересные встречи Мессерера поджидали именно в компании с женой.
Например, когда в декабре 1976 года они первый раз надолго выехали во Францию (а оттуда смогли рвануть в Швейцарию и даже в Америку), с ними приключилась череда встреч и знакомств, ставших уже легендарными. Например, с Эженом Ионеско, Владимиром Набоковым, Михаилом Шемякиным, Виктором Некрасовым, Рене Герра, Михаилом Барышниковым, Симоной Синьоре и, разумеется, с Марком Шагалом, визиту к которому в «Промельке Беллы» посвящена отдельная глава, публикуемая с разрешения «Редакции Елены Шубиной».
Когда мы оказались в Ницце, в доме Алексея Оболенского, первое, что мы сделали, — пошли в музей Марка Шагала. Этот музей замечателен тем, что построен в свободной планировке под конкретные работы Марка Шагала. Для каждой картины найдено самое выгодное место.
Алексей Оболенский — прямой потомок князей Оболенских, образованнейший эрудит, всю жизнь прожил в Ницце. Он в совершенстве владел и французским, и русским, и мы с его помощью позвонили жене Шагала, напомнили о звонке <дочери> Иды по поводу нас и сказали, что хотели бы посетить их дом и встретиться с Марком Захаровичем. <Его жена> Валентина Григорьевна любезно назначила встречу на середину следующего дня.
Мы с Беллой и Оболенским подъехали к вилле La Collina, поднялись по ступеням и попали в мир Шагала. Уже в темноватом холле, где нас дружелюбно приветствовала Валентина Григорьевна, нам бросились в глаза картины Мастера, излучающие сияние, похожие на окна в иной, прекрасный мир фантазии, который и был миром настоящей реальности художника.
Валентина Григорьевна предложила нам чай, возникло подобие беседы. В основном говорила она: сначала о преимуществе жизни на юге Франции по сравнению с Парижем и затем о самочувствии Марка Захаровича, о том, что в разговоре с ним следует избегать упоминаний тех его друзей, художников и поэтов, что ушли из жизни, дабы не ранить его и без того растревоженную душу.
В этот момент стремительно вошел сам Мастер. Он был именно таким, как мы его представляли: характерный профиль, выраженные скулы, седые кудри и горящий взгляд. Угадав то, о чем назидательно говорила Валентина Григорьевна, он начал с шутки, которая разрушила все барьеры:
— Вы уже познакомились, как я рад! Вы же понимаете, кто я? Я бедный художник, простой еврей из предместья, а это, — указывая на жену, — дочь самого Бродского! У нас в Киеве это был самый богатый человек! Сахарный король! — и заразительно рассмеялся.
Все развеселились, и разговор потек совершенно непринужденно. Марк Захарович попросил Беллу что-нибудь прочитать. Белла прочла «Памяти Мандельштама»:
В том времени, что и злодей —
лишь заурядный житель улиц,
как грозно хрупок иудей,
в ком Русь и музыка очнулись…
При имени Мандельштама Шагал очень оживился и сказал, что хорошо помнит его по Киеву. Он стал закидывать голову, показывая гордую повадку Осипа Эмильевича, при этом глядя перед собой полузакрытыми глазами. Добавил, что раньше знал стихи Мандельштама наизусть, и попробовал их прочесть.
Вспомнили Ахматову, и Белла прочла стихи, посвященные ей:
Сложила на коленях руки,
глядит из кружевного нимба.
И тень ее грядущей муки
защелкнута ловушкой снимка…
Марк Захарович сидел с нами минут двадцать, затем убежал к себе в мастерскую продолжать работу. Мы остались с Валентиной Григорьевной обсуждать наши впечатления от пребывания во Франции.
Минут через пятнадцать Марк Захарович вернулся и стал говорить о том, что мечтал бы записать свои воспоминания. При этом поглядывал на Беллу и спросил, не возьмется ли она их записывать. Конечно, Белла отреагировала очень живо и сказала, что это было бы величайшей честью для нее. Но я сразу же заметил, что, к сожалению, это невозможно, потому что на это нужно несколько месяцев, а у нас времени не остается совсем.
Тут же возникла кандидатура князя Оболенского. Шагал был не против, но как-то сник и не поддержал дальше эту тему. Он снова ушел в мастерскую, а потом опять вернулся к нам. Я пытался рассказывать об Александре Тышлере, с которым тесно общался. Потом об Артуре Фонвизине. Шагал удовлетворенно кивал головой и подтверждал, что это замечательные художники. Он всех помнил.
Затем Белла по его просьбе читала стихи на свой вкус — о Переделкине и Пастернаке. После чтения Марк Захарович пригласил нас в мастерскую. Мы попали в большое затемненное помещение. Все окна были завешаны. На просвет стоял большой витраж, сделанный из колотого стекла, скрепленного металлическими пайками: он казался драгоценным камнем, наполненным светом и пропускающим преломленные лучи солнца внутрь мастерской. Шагал стоял на лестнице и подписывал жидкой краской фрагменты, чтобы сделать поверхность стекла еще более живописной.
Так продолжалось довольно долго, пока Мастер не закончил и, спустившись, не провел нас обратно в холл, где хотел сделать дарственную надпись на своей книге.
Я пытался понять, произвело ли чтение Беллы какое-нибудь впечатление на него. Ответ пришел позже, когда в доме у Тышлера в Москве художник Анатолий Никич рассказал историю, связанную с посещением Шагала московскими художниками. Это было, вероятно, года через три после нашего визита. Кроме Никича, из московских визитеров я сейчас помню только имя Таира Салахова.
Так вот Шагал в беседе с ними, вспоминая тех русских, кто бывал у него, сказал: «А вы знаете, кто сидел в этом кресле и читал свои замечательные стихи? Сама Белла Ахмадулина!»
