Сколько помнится, никогда творчество Ильи Машкова (1881–1944) не было показано полностью. То на него смотрели со стороны дородной Колхозницы с тыквами, написанной в преддверии утверждения соцреализма и не сходившей с обложек и полосных иллюстраций журнала «Искусство» все советские годы. То стремились увидеть его ранние вещи, опубликованные в редких монографиях. Из них-то и можно было кое-что узнать об «акме» художника. Как известно, античность определяла этот период наивысшей духовной и физической активности возрастом от 25 до 40 лет. В отношении Машкова «бубнововалетского», то есть периода дерзкого натиска левого искусства, древние оказались абсолютно правы.
Но ведь и мнения классиков время от времени пересматривают. Машкова вновь начали пересматривать лет десять тому назад, когда в Третьяковке показали его выставку из собрания носящего имя мастера Волгоградского музея изобразительных искусств. Вначале вроде бы ее хотели даже назвать Другой Машков: слишком много на ней было «небубновых» вещей, и их основной корпус предлагалось рассматривать в оптике традиции, мастерства реалистического, а заодно и классического искусства. Нынешней экспозиции в фонде IN ARTIBUS, где будет представлено 40 картин и эскизов из 11 российских музеев и частных собраний, дали титр Поздний Машков с уточнением: с 1922 по 1944 год. Тогда среди прочего были созданы исполненные душевного покоя Портрет жены М.И.Машковой и Натюрморт с веером (1923 и 1922, обе — ГРМ) и воплощение мечты о сытости — Снедь московская. Хлебы (1924, ГТГ). И далее ряд по большей части съестных натюрмортов 1930–1940-х, которые при одной направленности ума можно поставить в эпилог мировой истории still life, а при другой — в подборку иллюстраций к Книге о вкусной и здоровой пище (1939). Словом, это то, что Машков написал после «поправения» своего искусства в начале 1920-х, или, как писал нарком просвещения Анатолий Луначарский, его «русифицирования» (то есть отказа от французского сезаннизма).
Поздний Машков — художник, мечтающий о благоденствии и достатке. В родную Михайловскую, что на верхнем Дону, он стал наезжать в начале 1930-х, теша себя надеждой возродить станицу и превратить ее в идеальный агрогородок. Грезивший о светлом будущем не хуже приснопамятной Веры Павловны из романа Что делать?, Машков живописал почти по Чернышевскому «благодатные нивы, весело работающих и так же весело отдыхающих людей»: портреты полевых работниц (кстати, на выставке впервые покажут числившуюся пропавшей за рубежом Девушку с подсолнухами. Портрет Зои Андреевой) и опрятные виды станицы Михайловской.
Впрочем, надежды на сельскую идиллию не оправдались, и Машков сменил эту натуру на городскую. Виды столицы и черноморских курортов, пребывающих в состоянии вечного праздника, сейчас из-за плохой сохранности находятся в запасниках (на выставке будут эскизы к ним). Не на главном, а на запасном пути пока стоит и поздний Машков. Переведет ли его время на другие рельсы?
