Сергей Ковалевский: «Мы экспериментируем уже 30 лет»

Лаборатория музея современности — первый эксперимент «Площади Мира» такого формата?

Музей экспериментирует все 30 лет своего существования. Всевозможными инновациями мы стали заниматься с 1993 года. Потом начались биеннале, имевшие разные дискуссионные форматы. С 1997 года появились музейные мастерские — каждый год по несколько. Мы любим лабораторный формат взаимодействия с художниками, кураторами, архитекторами. А теперь предложили кураторам поэкспериментировать в нашем музее. Так мы ищем новый формат для грядущей XVI Красноярской музейной биеннале, которая состоится осенью под заголовком «Принцип надежды».

Как бывший музей Ленина трансформировался в музей пространственного экспе­римента?

В качестве музея Ленина это здание, спроектированное архитектором Арэгом Демирхановым, функционировало четыре года. В переломный 1991 год здание принял новый директор — философ Михаил Шубский. Ему помог тогдашний краевой министр культуры Геннадий Рукша, который обратился к молодым специалистам из Института культурологии — Михаилу Гнедовскому и Николаю Никишину. И начались совместные поиски нового формата.

Чем этот музей Ленина, 13-й филиал, отличался от других?

По архитектуре музей сразу выделился. Остальные похожи на ташкентский — монументы из кубов. А в этом есть динамика. Кстати, в первом варианте музей выглядел как ступенчатая пирамида, завершавшаяся полукуполом. На заседании Совета министров чуть ли не сам Косыгин посмотрел на полусферу, возвышающуюся над пирамидой, и сказал: «Вы с ума сошли! Все будут говорить, что это лысина вождя». В итоге появился другой вариант — бруталистская форма, напоминающая красноярские Столбы, скалы-останцы.

Форма во многом определила экспериментальную концепцию музея?

Конечно. В сентябре 1993 года здесь случился первый фестиваль современного искусства России — «Новые территории искусства». Он стал своего рода «нулевой» Красноярской биеннале. Его идею Шубскому предложил Леонид Бажанов. Тогда архитектор Илья Вознесенский надел на все ленинские экспоформы белые «колпаки» — и на этих поверхностях показывали «Инструкцию химчистки» Ильи Кабакова, «Окно» Ивана Чуйкова, «Римский форум» Валерия Кошлякова. Самыми молодыми из участников была группа «Инспекция „Медицинская герменевтика“». Здесь возник чуть ли не самый первый паблик-арт в России: Миша Лабазов и Андрей Савин с волонтерами построили у входа в музей огромного Сфинкса. Работы более 50 художников, из Москвы и не только, «загрузились» в Красноярск, и это произвело сильнейшее впечатление. Я пришел в музей за месяц до старта фестиваля. Это был взрыв, цепная реакция, которая подтолкнула следующие инновации. Постепенно от первых опытов, где были хаос и веселуха, биеннале пришла к высокому визуально-смысловому качеству.

Как внутри МЦ «Площадь Мира» сложился музей революции?

Мы долго не касались некоторых «заповедных зон» — зал, рассказывающий историю с 1917 по 1924 год, был законсервирован. К 100-летию революции, в 2017 году, через опыт взаимодействия с современными художниками и дизайнерами мы пришли к концептуально выверенному, стратегически продуманному и теоретически отрефлексированному подходу. Это называется запечатлением, импринтингом: когда заложенные в сознание с детства образы начинают работать в контексте современного искусства. Нашей задачей было деконструировать тоталитарную идеологию, не снося ее. Мы нашли 150 м технического коридора, сделали из него коммунальную квартиру, набитую советской мебелью, которая висит в воздухе. Зритель двигается по нему от революции к выходу из СССР. Туда встроено около 1 тыс. предметов советской повседневности и 60 произведений современных художников. Шкафы мы подняли над полом, создав пространственный парадокс, и использовали как витрины. Таким образом возникает «эффект беспочвенности», как и было с Советской Россией. В этом пространственном парадоксе можно найти эскизы Эль Лисицкого и современных художников, которые рефлексируют о советском наследии. К нам, например, попал кухонный шкаф, куда бабушка под ложки и вилки постелила репродукции ван Эйка, Веласкеса и Беллини. Мы сохранили все как есть, только повернули и прикрутили к стенке. В итоге получилась гремучая смесь из живой памяти людей и энергии современных художников.

Выросло ли за 30 лет поколение людей, понимающих современное искусство?

Да. Прекрасный способ замера для этого — «музейная ночь», которая чрезвычайно популярна, особенно среди молодежи. Плюс мы еще и немного зарабатываем на этом, потому что «Ночь музеев» не бесплатная.

Почему тогда нет большого арт-сообщества? Сколько примерно человек в Крас­ноярске представляют арт-среду?

Человек 30. Она сейчас разрастается. В последние годы молодые кураторы и художники начали арт-ры­ночные эксперименты. Недавно прошла первая сибирская ярмарка современного искусства (Scan Fair. — TANR). Появился краевой Институт развития креативных индустрий, который открыл галерею и дает художникам мастерские. Например, в одной из них работает «иронический концептуалист» Саша Закиров. В Красноярске регулярно проходит Сибирская креативная неделя...

А есть коллекционерская среда?

Пока очень небольшая. Но на прошедшей ярмарке Scan Fair начали покупать. Мы, как музей, стараемся сотрудничать со столичными галереями и коллекционерами, чтобы показать уже существующие частные собрания, чтобы как-то стимулировать этот процесс здесь, в Сибири.

Вы упомянули «сибирский иронический концептуализм». Можно ли сказать, что это главное локальное направление?

Термин «сибирский иронический концептуализм» придумали художники новосибирской группы «Синие носы», заявившие о себе в конце 1990-х — начале 2000-х. «Сибиронизм» — это, помимо «Синих носов», может быть, еще Василий Слонов и Дамир Муратов. На самом деле это игровое «брендостроительство» и самоописание, которое не покрывает весь спектр искусства, рожденного в Сибири. При этом искусство не обязано быть локальным и существует поверх границ. Художник может жить в Сибири и быть «французом» по визуальному мышлению, как Андрей Поздеев — наша икона модернизма. Сегодня есть Виктор Сачивко, которого я считаю серьезным и фундаментальным наследником Казимира Малевича. Словом, есть и другие художественные стратегии. Философ Жиль Делёз, например, говорил, что в иронию играют мальчики, а юмор — это вселенная девочек. Иронию он не любил, а юмор ценил. Ирония — это постмодернизм, а сегодня, кажется, для описания эпохи возникает нечто большее. И в ходе Лаборатории музея современности мы занимались ее самоопределением.

За неделю, что проходила лаборатория, здесь открылась серия выставок: «Сердце не камень», «Свидетельство очевидца» Семена Белого и другие. Вы всегда в таком интенсиве?

Вы попали в пиковое время, когда к нам приехал блокбастер «Сны Сибири», немного диснейлендовский, но пользующийся популярностью. Мы, со своей стороны, сделали зеркальный ход — проект «Архаика современности», концептуальный, пластически вкусный, живописный. Плюс вами перечисленные выставки.

Я за выставочный плюрализм. У нас четыре этажа, где мы делаем больше 30 выставок по госзаданию в год, на которые в основном сами находим средства.