Куратор Норман Розенталь: «Серов как художник гораздо лучше, чем Луиза Буржуа»
Легендарный куратор сэр Норман Розенталь с 1977 по 2008 год отвечал за выставочную деятельность лондонской Королевской академии художеств. Он открыл англичанам Бойса и Базелица, не раз навлекал на себя гнев членов академии, прилюдно насмехаясь над их творчеством, и шокировал весь Лондон, впустив во время выставки «Сенсация» в залы чопорной британской институции молодых хулиганов из группы YBA. Во время своего нынешнего визита в Москву он рассказал The Art Newspaper Russia о причинах ухода из академии, о дружбе с бароном Тиссен-Борнемиса и с директором ГТГ Зельфирой Трегуловой, а также о политической составляющей в искусстве Аниша Капура и Андрея Бартенева.
Вы приехали на public talk, приуроченный к выставке Аниша Капура в Еврейском музее и центре толерантности. Планируете ли вы и дальше сотрудничать с этой институцией?
Ну что вы, я давно уже не работаю! Только если сильно попросят. Ну поговорил кое с кем, еще я был в «Гараже», там тоже с кем-то пообщался. Есть идеи пары проектов, но все пока на стадии разговоров. Посмотрим, что из этого выйдет. Но вообще-то мне 71 год, я пенсионер! Я полностью отошел от дел!
Да неужели?
Шутка. Никогда в жизни я не был так занят, как сейчас. Делаю выставки в Оксфорде, в Стамбуле, пишу книгу про Баскиа, только что открыл выставку группы Zero, сейчас работаю над персональной выставкой Хайнца Мака и ретроспективой Энди Уорхола. На последней ярмарке Frieze Masters помогал восьми галеристам выстроить экспозиции на стендах — там было все, от Древнего Египта до немецкого экспрессионизма. Каждая из этих мини-выставок легко могла бы превратиться в большую музейную экспозицию.
Прошло уже семь лет с тех пор, как вы покинули Королевскую академию. Признайтесь, это было ваше собственное решение или вас к нему подтолкнули?
Конечно, подтолкнули. Это был тяжелый момент. Я очень горжусь тем, что первым из штатных сотрудников Королевской академии за 250 лет ее истории получил рыцарское звание. И я даже не был топ-менеджером, моя должность называлась «секретарь по выставочной деятельности». Мне это нравилось, ведь секретарь — это служащий, а мне хотелось думать, что я служу и академикам, и публике, делая свои выставки. Я там прослужил 31 год. Я ушел отчасти из-за возраста, отчасти потому, что у меня возникло ощущение, что я стал слишком известным, мне начали завидовать. Но не могу сказать, что я скучаю по академии. Когда работаешь в такой институции, главная проблема — достичь консенсуса со множеством людей. Это утомительно.
То есть в какой-то момент вы устали?
Да нет, не устал. Я мог бы и до сих пор там работать. У меня была масса идей разных выставок. Я считаю, мне повезло в жизни: чисто случайно мне досталась лучшая работа из возможных. В жизни вообще много странных случайностей — они либо дают тебе возможность что-то сделать, либо, наоборот, мешают.
И ваши знаменитые скандальные лондонские выставки «Новый дух в живописи» 1981 года и «Сенсация» 1997 года — тоже игра случая?
Скорее, это было что-то назревшее, кто-то должен был их сделать. Главное — нашлись люди, готовые меня поддержать. Ведь большая выставка — это всегда политическая задача. Английский историк лорд Актон сказал: «Политика — искусство возможного» (вообще-то эту фразу чаще приписывают Бисмарку. — TANR). Выставки в определенном смысле тоже «искусство возможного». Своим главным достижением я считаю «Новый дух в живописи» (1981): она не только открыла миру художников, которых до этого знали лишь в немецкоязычных странах, таких как Георг Базелиц, Герхард Рихтер, Зигмар Польке, но и показала всем ценность позднего Пабло Пикассо. До этого считалось, что, если бы Пикассо умер в 1950 году, это было бы гораздо лучше для него как для художника. Как ни странно, когда я предложил сделать такую выставку, меня поддержали самые консервативные академики. А вот более-менее прогрессивные были против. Они почувствовали угрозу себе. Вечером накануне открытия Дэвид Хокни и Рон Китай пришли, чтобы забрать свои работы. Это убило бы всю выставку. К счастью, я там был, мы заканчивали развеску, и со мной был арт-критик Дэвид Сильвестер. Он сумел их переубедить.
Это тот самый, которому вы однажды плюнули в лицо на вернисаже?
Да, было дело. Он был потрясающей личностью, но при этом ужасным позером, слишком много строил из себя. Вообще об этом и вспоминать не стоит, это совершенно незначительный факт в истории искусства. Я не из тех людей, что обижаются на критику своих выставок.
Вы были членом попечительского совета Музея Тиссен-Борнемиса. Почему вы ушли оттуда в 2012 году? Неужели только из-за того, что его хозяйка, баронесса, продала одну картину Констебла?
Я хорошо знал покойного барона Тиссена-Борнемиса, показывал вещи из его коллекции в Королевской академии. Картина «Шлюз» Джона Констебла была последней, которую он купил сам — кстати, по совету своего друга, английского художника Люсьена Фрейда, внука Зигмунда Фрейда. За пределами Великобритании и США очень мало работ Констебла, в остальном мире он практически не известен. Это было самое важное произведение художника из тех, что находятся в континентальной Европе. И именно его вдова барона решила выставить на аукцион! Точнее, как я позже узнал, она продала картину еще до торгов — по слухам, какому-то русскому олигарху. Я очень рад за него, надеюсь, он повесил ее у себя в спальне и каждое утро любуется английским сельским пейзажем. Но я понимал, какое значение эта вещь имеет для музея, и поэтому, узнав о ее продаже, решил, что должен уйти.
То есть вы считаете, что владелец не имеет права продавать работы из своей коллекции?
Конечно, не имеет. Она же просто вдова, это не ее коллекция. Картина была куплена на деньги мужа, а не на ее собственные! Эта сделка с ее стороны — абсолютное неуважение к памяти барона. Но есть люди, которых интересуют только деньги. Я же считаю, что большое богатство — это большая ответственность. Знаете, как в старину говорили: «noblesse oblige» — «благородство обязывает». Сейчас то же самое, только вместо благородства — деньги.
Вы сделали большую выставку «Из России» в Лондоне в самый разгар политического кризиса (убийство Литвиненко, требования швейцарской компании Noga арестовать в счет погашения долга российское имущество, находящееся за границей), несмотря на то, что российские власти запретили вывоз работ, опасаясь, что на них будет наложен арест. Как вы нашли выход из этой ситуации?
Только за счет выдержки и упорства. А также благодаря помощи Михаила Швыдкого. Но это все технические детали, такие вещи я быстро забываю. Я помню не это, а контент выставок, сами работы. Это была моя последняя большая выставка в Королевской академии, исполнение давней мечты — привезти в Лондон Казимира Малевича и других художников русского авангарда, ведь в ту эпоху, на какие-то 15–20 лет, русское искусство стало самым передовым в мире. Кульминацией был большой макет башни Владимира Татлина во дворе Берлингтон-Хауса (здание Королевской академии художеств в Лондоне. — TANR). Вы знаете, что по его замыслу эта башня должна была быть вдвое выше Эйфелевой? Именно в то время коммунистическая утопия родилась и затем распространилась по всему миру. Это была прекрасная утопия — но, к сожалению, закончилась она не очень хорошо, и мы до сих пор пожинаем ее плоды. На мой взгляд, мир, в котором мы живем, не очень приятный. Меня очень беспокоит то, как развиваются события на всей планете, не только в России. Кто бы мог подумать, что в XXI веке будет столько манипулирования религиозными чувствами людей — в интересах национализма или, скорее даже, каких-то сил, которые им прикрываются!
Да, ведь даже скульптура Аниша Капура в Версале неожиданно оскорбила чьи-то чувства, вандалы расписали ее антисемитскими граффити...
Именно поэтому я здесь! У меня напряженный график поездок — если бы не эта чудовищная история, я бы, наверное, отклонил приглашение. Но тут я почувствовал, что приехать — мой моральный долг. Мне вообще не нравится это искусственное разделение на своих и чужих в современном мире. Мой идеал — мир без паспортов, без границ, в котором люди жили бы, где хотели. Все эти паспорта — ограничение свободы, пережиток XIX века. Собственно, национализм в современном виде появился именно тогда.
Вы делали огромную ретроспективу Аниша Капура в Королевской академии. Как вам его экспозиция в Еврейском музее?
Начнем с того, что я довольно поздно оценил этого художника. Сначала я видел только его «зеркальные» работы из металла, и они казались мне слишком дизайнерскими, что ли… Знаете, есть такое немецкое слово kunstgewerblich (от Kunstgewerbe — декоративно-прикладное искусство. — TANR). Все изменилось, когда я увидел в мюнхенском Кунстхаусе его поезд из красного воска. Тогда я стал лучше понимать и «зеркала». Есть как бы два Аниша — «чистый» и «грязный». Очень важно воспринимать их в комплексе. Выставка в Москве хороша, поскольку там есть обе составляющие, но на самом деле это всего лишь крохотный фрагмент, как бы закуска или первый глоток вина за ужином в ресторане. Такой большой город, как Москва, заслуживает большего. Жаль, что в этом музее так мало места для временных выставок. Впрочем, как их гость я не вправе судить.
Вы провели несколько дней в Москве. Что произвело на вас самое сильное впечатление?
Выставка Валентина Серова в Третьяковской галерее. Раньше я и не подозревал, что это такой замечательный художник. И сама экспозиция очень хорошо сделана! Выставка Луизы Буржуа в «Гараже» тоже прекрасна, но — хотя, может быть, не совсем корректно их сравнивать — Серов как художник гораздо лучше, чем Буржуа! Мне вообще очень интересно то, что происходит в Третьяковской галерее при Зельфире Трегуловой, ведь мы с ней давно дружим. Это очень старый музей и довольно сложный для работы. Мне кажется, присутствие Зельфиры там уже очень заметно — трудно поверить, что она стала директором всего несколько месяцев назад. На мой взгляд, это хороший знак для России — то, что такой не консервативный, открытый ко всему новому человек, как Зельфира, был назначен на этот пост. Еще меня приятно удивила выставка Андрея Бартенева, которую мне порекомендовал посетить мой друг дизайнер Эндрю Логан. Это отличная выставка и, по-своему, очень политическая. Работы Аниша Капура — о свободе, и у Бартенева при всей огромной разнице между ними, по сути, о том же. Он говорит о необходимости свободы самовыражения: у каждого должно быть право выражать себя как угодно, если он при этом не причиняет вреда другим.
Вообще-то Бартенева у нас не считают политическим художником.
И напрасно. Каждый художник по-своему занимается политикой. Любое великое искусство — политическое. Возьмите картины Павла Филонова: кажется, что в них нет политики, но, если вы узнаете его биографию, вы посмотрите на это иначе. Я уверен: политиков рано или поздно забудут, а искусство останется!
