Таня Пёникер: «Я ощущаю себя в информационном поле всепланетного смятения»

Таня Пёникер (р. 1994) — выпускница Института проблем современного искусства (программа «Новые художественные стратегии», 2013) и факультета международной журналистики Московского государственного института международных отношений. Выставочную деятельность начала в 17 лет, став в 2011 году самым молодым участником специального проекта «Старт» в Центре современного искусства «Винзавод». В 2014 году участвовала в параллельной программе Европейской биеннале современного искусства Manifesta 10 в Санкт-Петербурге. В 2017 году во Vladey Space состоялась вторая персональная выставка художницы «XVII». В 2019-м Пёникер приняла участие в проекте «ГУМ-Red-Line» «Одна семья».

Таня или Татьяна?

Таня. Так менее официально, более человечно и трудно переиначивать в фамильярное Танюша-Танюха.

Расскажите о вашей работе, которая участвовала во флешмобе нашей газеты.

Рисунок — часть будущего проекта, посвященного семи смертным грехам. Грех уныния (acedia по-латыни) — один из самых тяжелых, потому что человек сталкивается не с какими-то внешними соблазнами, а с самим собой, и это тяжело для души. Работа неожиданно совпала с тем состоянием, которое мы переживаем в карантине.

У вас удивительная фамилия. Откуда она такая?

Пёникер — фамилия со стороны отца, которую я взяла в качестве псевдонима, но так как я с ним мало общалась, если не сказать, что вообще не общалась, то спросить не у кого. После карантина буду интересоваться. История семьи стала важной и интересной для меня сейчас. Фигура отца пока остается мифической, но я бы хотела развеять этот мрак, чтобы, по крайней мере, лучше понимать себя, а потом, возможно, использовать эти знания в работе — есть давняя идея серии работ на тему семьи.

В одном интервью вы рассказали, что ваш дедушка — художник, бабушка — искусствовед, мама — балерина и актриса. Просто команда мечты. Нельзя ли подробнее?

Наша семья из Саратова. Дедушка Борис Павлович Шагин был художником-соцреалистом: «суровый стиль», все дела… Может, у него не было вселенских амбиций, он известен локально, но искусство он искренне любил. Его прекрасные вещи до сих пор украшают наш дом и многие коллекции в России и за рубежом. 

Бабушка работала в Саратовском художественном музее имени Радищева. До восьми лет я жила вместе с ними, и они меня к искусству, что называется, приохотили. Бабушка водила в музей, рассказывала о художниках, читала, дедушка брал в мастерскую и на этюды. Он рисовал пейзажи, и я рядом — что-то свое. Это была наша игра: «Мы художники и сейчас что-нибудь этакое изобразим». Несмотря на то что дедушка умер, когда мне было десять лет, импульс не пропал, и в подростковом возрасте мне с еще большей силой захотелось вернуться к творчеству, выразить себя через искусство.

Мама окончила балетную школу и актерское училище, но нашла себя в бизнесе. Мама — self-made woman: начав почти с нуля, она в конечном итоге достигла ощутимого успеха. С такой мамой нельзя не быть феминисткой. Хотя она себя так не называет и мы феминистскую тему нечасто обсуждаем, для меня само собой разумеется, что надо рассчитывать на себя, искать свой путь, ни от кого не зависеть, добиваться того, что хочешь и можешь.

А каким образом вы оказались в престижном МГИМО?

С МГИМО получилась удивительная история. Ничто не предвещало, никто специально не готовился, и даже не мечтал. Я окончила школу с золотой медалью,  сдала ЕГЭ на высокий балл. Помимо этого, в 11 классе выиграла всероссийскую олимпиаду по технологии…

Технология — это то, что раньше называли «трудом»: строгать скворечники и готовить салаты? Неужели по труду проводятся олимпиады?

Да, и я победила с коллекцией дизайнерской одежды. По идее, надо было идти в Университет имени Косыгина (готовит специалистов для легкой и текстильной промышленности. — TANR). Но мне показалось, что шить — занятие узкоремесленное. Последний вуз, куда я подавала документы, был МГИМО. Над приемной комиссией висел слоган: «Пришел, увидел, поступил!». Так и получилось. Параллельно я поступила в колледж в Лондоне, но денег на западное образование у нас не было. Я осталась в Москве, и все сложилось, как сейчас понятно, оптимальным образом. Обучение было довольно сложным: два языка, много истории, международные отношения, геополитика — все это давало пищу для размышлений…

Параллельно вы учились в Институте проблем современного искусства (ИПСИ). Неужели современному искусству можно научить?

В ИПСИ была годовая программа, я ее прошла параллельно основной учебе в МГИМО. И вот там-то было по-настоящему интересно. Наверное, за год сложно превратить студента в современного художника, но можно погрузить его в проблематику, ввести в круг событий. Если вы находитесь вне художественной системы, то с трудом понимаете, как она функционирует. Это как войти в секту — в хорошем смысле слова.

Кто вам преподавал?

Историю мирового современного искусства читала Ирина Кулик, советского и российского contemporary art — Саша Обухова, философские и концептуальные идеи — Стас Шурипа. И еще разные художники приходили с мастер-классами. Нам объясняли, как искусство в XX веке развивалось, на что и как художники реагировали, как на их работы откликалось общество. Это было очень полезно. Ну и сама атмосфера: институт располагался в мастерской Ильи Кабакова, легендарном месте.

Учась в 11 классе, вы стали самым молодым участником выставки молодых талантов «Старт» на «Винзаводе». Это было важным событием?

Определенно да. «Старт» был для меня ключевым проектом, но я тогда была очень маленькой. Во время выставки прошел круглый стол о подростковых субкультурах и мифологии эмо. Я там, собственно, и числилась ярким представителем данной субкультуры. Случись это сейчас, я бы с удовольствием включилась в дискуссию. Но тогда я с энтузиазмом на все смотрела и про себя думала: «Кто все эти люди и о чем они тут говорят?»

Вы не планируете где-нибудь получить еще и весомый художественный диплом?

После 15 лет непрерывного обучения (школа плюс вуз) я поняла, что ненавижу эту систему. Знания даются пакетом: из десяти дисциплин в вузе тебе интересны от силы две-три. Но надо сдавать все, иначе тебя отчислят. А зачем? Зачастую это оборачивается пустой тратой сил, времени и денег. Поэтому знания я приобретаю дискретно и те, которые мне нужны: слушаю курсы по истории искусств, прошла курсы каллиграфии и офорта. Вот меня очень интересует техника живописи по левкасу. Ищу, кто бы ввел в курс дела. Возможно, займусь скульптурой, потому что с детства любила лепить.

Важно ли в современном искусстве ремесло?

Мы живем в эпоху постмодернизма и постконцептуализма, когда идеи важнее формы. Но я стараюсь не упускать из виду художественное качество и над некоторыми графическими листами работаю по полгода. Мой художественный метод очень трудоемкий.

Ваши образы — это ваш персональный фантастический мир, что-то наподобие «Властелина колец» или «Гарри Поттера»?

В ранних работах именно так все и было: герметичный мир, моя личная мифология. Но три года назад я сделала выставку «XVII», которую можно рассматривать как род политической сатиры. Сейчас я работаю над серией, где смешаны и мои персональные фантазии, и события вокруг. Мои рисунки открыты для сторонних интерпретаций.

А ваши переклички с Босхом, со средневековым бестиарием не случайны?

Есть такая интеллектуальная концепция «нового Средневековья». Об этом писали еще в конце прошлого века, в частности Умберто Эко. Его романы, научные работы и статьи в большей или меньшей степени касаются этой темы. Идея тотального упадка цивилизации вновь стала актуальна лет десять назад. У моей мамы есть присказка: «Мир сошел с ума!» И действительно, происходят невероятные события: коронавирус и карантин — из их числа. Так что мои переклички с Босхом и бестиарием неслучайны. Я размышляю о новом Средневековье.

Вы думаете, это реакция на информационную революцию?

Даже в биологическом плане мы не приспособлены получать и обрабатывать такое количество информации. Наш мозг не может так функционировать. Поэтому начинаются массовая драма и психоз. Люди не знают, кому верить. В обществе, с одной стороны, больше научных знаний, а с другой — сильнее тяга к разного рода мистике.

Я себя ощущаю, во-первых, в информационном поле всепланетного смятения, во-вторых, в культурном постсоветском контексте, в-третьих, в пространстве личных мифов и драм. Получается интересный сплав.

Вы пробовали работать в других жанрах: перформанс, видео?

Пробовала, но результат мне не нравится. Пока что рисовать на бумаге получается лучше, я получаю от этого невероятный кайф. Возможно, займусь скульптурой, потому что в детстве любила лепить. И еще мне кажется, что мои хрупкие эфемерные персонажи отлично бы смотрелись в фарфоре.

Надо ли художнику заниматься своим пиаром, превращать имя в бренд?

Бренд — это совокупность мнений о персоне у большого числа людей, у потребителей. Если вы выиграете конкурс Чайковского или Уимблдон, то автоматически станете брендом, даже если не будете заботиться о своей раскрутке. Поэтому стратегия такая: преуспей в своем деле, а остальное приложится. Но еще круче вообще не мелькать в публичном пространстве. Вот, например, Владимир Сорокин или Виктор Пелевин. Последний так вообще стал полумифическим персонажем. Суперкруто, когда о тебе знают только по твоим работам.