Прежде Джон Пембл радовал нас своими размышлениями о «средиземноморской страсти» людей викторианской эпохи и о культурной истории постреспубликанской Венеции вплоть до ее угасания в XX веке. Теперь же, в индивидуальной краткой манере, он обращает свой взор на Рим. Здесь его тема — «утраченная» вечность, разрушение города, где в далеком прошлом «мистическое соединение священного и мирского сделало человечество божественным и божественное — человечным».
Рисуя эту грандиозную картину, Пембл приводит свидетельства, позаимствованные у высокой культуры и ее приверженцев. В его Риме нет места для простого люда, в том числе для иммигрантов, прибывающих из разных уголков все еще расширяющегося мира (в 1850 году население города составляло менее 200 тыс. человек, а к 1950-му его численность достигла 2 млн — и он продолжает разрастаться).
Как отмечает Пембл, «часто говорится и легко верится в то, что чужестранцы в Риме чувствовали себя как дома, а римляне были чужестранцами». Автор с печалью размышляет о «мятущемся» современном разуме. Уже в XIX веке началось «потускнение света», Рим перестал быть «путеводной звездой на художественном небосводе», а «прекрасные вещи стали сухими документами». А XX век оказался еще хуже. Пембл испытывает презрение к помпезному монументу королю Виктору-Эммануилу II, а его традиционный антифашизм исключает одобрительную оценку муссолиниевского Квадратного Колизея.
В конце книги — правда, датируя свое высказывание рубежом тысячелетия, — Пембл дает надежду, заявляя о крушении постмодернизма и появлении просветительской мечты о рациональности и толерантности. Но на этих же последних страницах Рим, как ни прискорбно, исчезает.
Начинает же Пембл свои раздумья с предположения о том, что Рим — это несостоявшаяся столица позитивного Европейского союза; он мог бы стать источником «наднациональной преданности и патриотизма» и тем самым благоприятствовать «возрождению и спасению» западной цивилизации. Тут читатель вправе задуматься: а не взята ли Пемблом тема Рима и его мифов только для вида? Не исключено, что между строк выражена тоска по утраченной Британской империи, сократившейся до гадкой «маленькой Англии».
