Когда в Европе и Америке прошелестела фальшивая новость о присуждении Льву Баксту (1866–1924) Нобелевской премии, мало кто этому удивился. Во-первых, ждать от ближайшего соратника Сергея Дягилева можно было чего угодно и в любом жанре (греческий травелог как раз и выказывает Бакста вполне талантливым литератором, баловавшимся, помимо прочего, и беллетристикой). Во-вторых, если верить историку искусства Елене Беспаловой, десять лет собиравшей сведения о французском периоде творчества Бакста, до сих пор остающемся в тени (три четверти жизни художник провел в России, однако три четверти своего наследия создал в эмиграции) и обобщенном в прекрасной книге «Бакст в Париже» издательства «БуксМАрт», он «познал редкую прижизненную славу» и вряд ли какой-то другой художник был так популярен в мире перед началом Первой мировой войны, как Лев Самойлович.
Делу помогли и работа в театре, и удачное стечение обстоятельств, рано сведшее Бакста с миром моды, гениальными продюсерами и не менее выдающимися маршанами, не говоря уже о «титанах модернизма», от Амедео Модильяни и Анри Матисса до Пабло Пикассо и Диего Риверы. Бакст был востребован как мало кто из его современников, работал на износ (кормил целую ораву нахлебников), но постоянно комплексовал по поводу того, что разменивается на пустяки. В самом деле, что такое рисунки тканей для парижских домов моделей или сказочные росписи для особняка Ротшильдов в сравнении с так никогда и не написанными философическими холстами, о которых Бакст мечтал, оформляя очередную антрепризу с участием Иды Рубинштейн или Анны Павловой!
Повышенно восприимчивый, державший нос по ветру и постоянно искавший новых ощущений, Бакст страдал от собственной универсальности, предчувствуя, что все эти рисунки и рабочие эскизы, рассеянные по всему свету, большой славы ему через столетие не принесут. И действительно, крупные ретроспективы художника, прошедшие к его юбилею в прошлом году в Москве и Петербурге, логично базировались на вещах из российских музеев.
«Спустя 100 лет судьба сыграла с Бакстом злую шутку, — пишет Беспалова в своем увлекательном исследовании, построенном как искусствоведческая психодрама, объясняющая, каким образом художник переживал (и перемалывал) обрушившуюся на него славу. — При жизни он был над всеми, а теперь не попадает никуда. В книгах о русском Париже его нет. Нет его в исследованиях, посвященных стилистическим течениям французского искусства. Бакста теснят даже с его территории — сценографии».
Известно, что художник оформил для Дягилева 16 балетов, написал 6 либретто, какое-то время фактически работал худруком «Русских сезонов». Но центром эффектного альбома, выпущенного издательством «Слово/Slovo», являются лишь 10, ведь только о них, практически целиком оформленных Бакстом, написал эссе Жан Кокто. Тексты эти впервые — и с помощью Комитета Жана Кокто, предоставившего права на публикацию, — переведены на русский Игорем Марковым (открывает альбом большая биографическая статья Григория Климова).
В лирических монологах Кокто, посвященных, к примеру, «Клеопатре» и «Елене Спартанской» или же «Дафнису и Хлое», отмечается особенно тщательная разработка в костюмах и декорациях, и даже в тканях, эгейских и греческих мотивов. Кстати, на этом отдельно фиксируется и Беспалова, детально анализирующая источники вдохновения Бакста.
Чтобы увидеть, как факты и жизненные впечатления становятся элементами оформительских конструкций, нужно прочесть или хотя бы пролистать тетрадь, которую Лев Бакст вел в 1907 году, путешествуя вместе с Валентином Серовым по Греции. Третьяковка опубликовала этот обаятельный травелог (серия «Земной шар глазами художника») в формате традиционного художнического блокнота, необходимого для фиксации мгновенных впечатлений.
Бакст перерисовывает орнаменты и фрагменты росписей в музеях и на местах археологических раскопок (Кносский дворец в Ираклионе или Львиные ворота в Микенах позже украсили его монументальные, стилизованные задники все в той же «Елене Спартанской»). Вот и Серов точно так же разминает береговые линии и ландшафты, претворившиеся затем в «Похищении Европы», «Одиссее и Навзикае» и других поздних работах. Обаятельные тексты, набитые бытовыми подробностями навсегда ушедшей эпохи, аутентичные репродукции «почеркушек» и почтовых карточек позволили издать изящную, любовно сработанную безделушку, вполне в модерновом стиле.
