Валерий Кошляков не любит, когда его причисляют к contemporary artists. И уж совсем непредсказуемая реакция ждет того, кто рискнет назвать его актуальным художником. Между тем он пользуется арсеналом средств, созданных именно современным искусством. Упаковочный гофрокартон, на котором он уже столько лет изображает акрилом и темперой памятники мировой архитектуры и скульптуры, изрезан и оборван почти так же, как рваные деколлажи мэтров «нового реализма» вроде Миммо Ротеллы, Жака Виллегле, Раймона Энса — радикалов 1950–1960-х годов. Способ рисования и даже живописания скотчем на стене российский художник унаследовал, как можно предположить, у британского концептуалиста 1970‑х Майкла Крейг-Мартина. На этом языке «скотч» Кошляков создал немало эфемерных, временных произведений на стенах различных отечественных и западных музеев и выставочных залов.
Между тем художник все время стремился говорить о вечном, о великих творениях прошлого. Голод по культуре Кошляков вынес из родного Сальска, из квартиры родителей, оклеенной репродукциями классиков из журнала «Огонек»; как видно, мало подкормило его и Ростовское художественное училище имени М.Б.Грекова, да и работа в местном музтеатре. В полной мере высказаться о высокой культуре он смог, уже перебравшись в Москву и работая в сквоте художников-земляков, державших каморку «Галерея в Трехпрудном». С легкой руки столичных галеристов и культуртрегеров Кошляков проложил себе путь на высокую арт-сцену, а проще говоря, на Запад. Берлин и Париж стали его резиденциями, Музей современного искусства в Риме (MACRO; кстати, бывший директор этой институции Данило Эккер стал куратором и московской выставки Кошлякова), Лувр, биеннале в Сан-Паулу и Венеции — выставочными площадками, аукционы Sotheby’s и отечественный Vladey — залами престижных продаж.
Для Кошлякова мировая культура своего рода отделение травматологии, все памятники у него с ранениями той или иной степени тяжести: ведуты (архитектурные пейзажи с перспективой) Рима, Венеции, Берлина и сталинской Москвы текут с холстов и картонов бороздками красок; изображения голов и бюстов античных героев словно подверглись некрэктомии (операции по удалению пораженных тканей). В то же время может показаться, что кошляковские картины — печальный результат не справившихся со своей работой реставраторов, так и оставивших шедевры прошлого в руинированном состоянии: в красочных подтеках от брызнувшей на них кислоты или в ножевых порезах, нанесенных истеричным посетителем музея. Но все же вряд ли Кошлякова можно причислить к продолжателям концептуалистского проекта restoration art Игоря и Светланы Копыстянских.
Более полувека назад видный французский культуролог, автор Воображаемого музея Андре Мальро, касаясь художественного наследия, заметил: «Показательна сама наша восприимчивость к искалеченной статуе, к извлеченной из раскопок бронзе. Мы коллекционируем отнюдь не стертые барельефы, не эффекты окисления — нас привлекает не присутствие смерти, а признаки ее попрания. Искалеченность — свидетельство схватки, это время, внезапно являющее себя...»
Увы, такое горячее, если не сказать горячечное, отношение к культуре уже в прошлом. Как видно, в этом отдавал себе отчет и Валерий Кошляков, предлагая сейчас масштабную выставку-инсталляцию в стиле помпейских фресок, охватывающую весь Музей русского импрессионизма, с названием, заимствованным из лингвистики, — Элизии (отпадение или выпадение звука). Что, вероятно, нужно понимать как современное высказывание по поводу утрат в художественном же языке, когда о культуре говорится невнятно и как бы «проглатываются» некие важные понятия и определения.
С равным успехом у выставки могло быть и другое название — Элегии, поскольку она исполнена некоей «археологической» печали об утраченном. Еще полтораста лет тому назад Поль Верлен написал строки Томления: «Я есть империя периода упадка, что смотрит на грядущих варваров...» Тема эта актуальна и сегодня. Так почему же Кошлякова не назвать актуальным художником?
Выставка, организованная при поддержке BMW, продлится до 27 ноября.
