Роман Романов: «Между нами пропасть, и музей — некий мост»

Еще в конце прошлого века историк и бывший политзаключенный Антон Антонов-Овсеенко начал собирать экспонаты для будущего музея. Тогда это происходило на энтузиазме, при поддержке самих репрессированных, многие из которых были еще живы. В какой мере вы сейчас ощущаете преемственность по отношению к той инициативе?

Думаю, преемственность самая непосредственная. Я пришел в этот музей в 2008 году — и знакомство с Антоном Владимировичем, с его окружением и с самой темой изменило меня. Прежде все это проходило как-то мимо моего поколения. Мне показалось, что между нами пропасть и музей — некий мост через нее. Когда встал вопрос, перехоить ли в Музей истории ГУЛАГа работать или остаться в коммерческой организации, которая занималась современными музейными технологиями и где у меня вполне удачно складывалась карьера, именно такое ощущение послужило аргументом за переход.

Помню самую первую акцию «Ночь в музее», когда пришло неимоверное количество людей. Мы позвали молодых актеров, музыкантов и наполнили действием весь музей. Потом начали проводить выставки, постепенно открывали новые пространства. Отремонтировали цоколь, подвал, возник целый лабиринт, притягивавший разных людей. Уже тогда стало понятно, что театр, музыка, кино, лекции, семинары — все эти форматы должны стать неотъемлемой частью музея.

А еще стало понятно, что надо скорее записывать интервью узников лагерей и членов их семей. У нас есть проект «Мой ГУЛАГ», уже больше 300 интервью записано. Наши интервью — это еще и некие отношения. Это не документалистика, а визуальная антропология. Поэтому возник также и социально-волонтерский центр, который помогает этим людям. Такие направления начали выкристаллизовываться еще на Петровке, но там их невозможно было реализовать.

И как нашелся выход из положения?

С приходом мэра Сергея Собянина и Сергея Капкова на должность главы департамента культуры Москвы мы разработали концепцию развития музея, она была утверждена, и уже тогда стало понятно, что нам нужно отдельно стоящее здание в Центральном административном округе с определенным количеством квадратных метров, желательно с прилегающей территорией. Мои коллеги из других музеев говорили: такого в Москве быть не может. Но в итоге все нашлось, как ни удивительно. Из маленького музейчика мы превратились в музейный центр. Недавняя премия Совета Европы подтверждает нашу значимость и на международном уровне.

Одно время звучали планы по созданию во дворе музея сада Памяти. Не отказались от этой идеи?

Планируем открыть сад Памяти уже в этом году, осенью. Заборы исчезнут, появится живая изгородь, и будут мемориальные группы — камни и деревья, которые мы привозили из наших экспедиций на Соловки, на Колыму, в Республику Коми. Дерево как символ жизни и ее продолжения — очень важный для нас образ. Появится временный выставочный павильон, будем приглашать художников, которые создадут произведения уличного искусства. А к открытию собираемся установить здесь подлинную лагерную вышку, привезенную с Колымы. Сад этот будет доступен постоянно, даже когда музей закрыт.

Музей был основан 20 лет назад — в некотором смысле все же в иную эпоху, чем нынешняя. За минувшие годы поменялось ли к вам отношение со стороны власти?

Первое. Наш музей государственный. Когда он открылся в 2004 году, в нем было несколько комнат, многое делалось на коленках. А сейчас это большой центр, такое решение было принято мэром. Помимо того, в 2015 году появилась «Концепция государственной политики по увековечению памяти жертв политических репрессий» — это документ, где все правильно прописано про открытость архивов, про обнаружение и сохранение мест массовых захоронений, про создание тематических музеев. Эта концепция действует и сейчас, и важно, чтобы руководители регионов, чиновники, принимающие решения, знали о ней и использовали в работе.

Второе. Установка памятника жертвам репрессий по указу президента, открытие этого памятника на пересечении проспек- та Сахарова и Садового кольца. Третье. То, что происходит в регионах. Например, мы занимаемся музеефикацией остатков лагерей на Колыме. Этот проект мы ведем вместе с архитектором Юрием Григоряном и архитектурной компанией «Меганом».

Это реконструкция, консервация?

Исследование, консервация, создание музея под открытым небом и вообще мемориальной инфраструктуры в регионе. Например, там есть два лагеря, наиболее доступные и самые сохранившиеся, оба примерно в 300 км от Магадана, только в разных сторонах. И губернатором Магаданской области утверждена концепция по сохранению этих двух лагерей, а еще по музеефикации пересыльной тюрьмы в самом Магадане. Безусловно, без поддержки губернатора все это было бы невозможно. Это большое дело не только для Колымы, но и вообще для страны, потому что ничего подобного у нас пока нет.

Кстати, насколько ваш музей нацелен, помимо аудитории внутри страны, еще и на международную аудиторию? Понятно, что сейчас пандемия сказывается, но в целом?

Когда мы еще находились в здании на Петровке, там в разные периоды от 50 до 60% посетителей составляли как раз иностранные граждане. Наш музей традиционно входил в топ-5 туристических мест столицы — вместе с Большим театром, Кремлем, Пушкинским музеем. Так что интерес извне был и остается.

Когда мы начали создавать уже нынешний музейный центр, то ориентировались, конечно, на международные практики, на музеи памяти в других странах — в Германии, Израиле, США. Мне было важно, чтобы наша планка музейного проектирования оказалась высокой.

Тут ведь архитекторы и дизайнеры уже профессионально работали, а на Петровке, по ощущениям, было что-то вроде самостроя...

Архитекторами выступили молодые ребята Дмитрий Барьюдин и Игорь Апарин, мои сверстники, для которых это был первый крупный проект такого рода. Хотя мы одно время дружили с компанией Ralph Appelbaum Associates, которая, в частности, проектировала знаменитый Музей холокоста в Вашингтоне. Присматривались и к другим международным проектировщикам, но, во-первых, в какой-то момент сказалось резкое снижение курса рубля, а во-вторых, пришло все же понимание, что мы должны сделать этот музей сами. Для нас тут не только вопрос представлений об идеальном музее, но еще и продвижение линии фронта между памятью и беспамятством.

Доводилось ли вам слышать мнение, что музей слишком эстетский для столь болезненной темы? Что отвечаете в таких случаях?

Я и обратное тоже слышу: мол, вы слишком нагнетаете. Что ж, и то и другое мнение возможно, все воспринимают мир по-разному. Скажем, кому-то именно человеческая история интересна, а для кого-то важнее статистика. При проектировании мы пробовали найти доступный для всех язык, и для себя в том числе. При этом хотелось сделать экспозицию многослойной. Перед вами результат не только мучений, но еще и осмысления. Мы продолжаем получать новые материалы и работать над экспозицией, некоторые залы очень скоро и существенно преобразятся.

Три года назад у вас появился Центр документации, призванный помогать в поиске информации о репрессированных родственниках. Обращаются люди?

Ну конечно. В год поступает примерно тысяча запросов. Причем география — весь мир, из других стран люди тоже обращаются. Кто-то просит, чтобы мы сопровождали исследование, и мы вместе разрабатываем поисковую стратегию, вместе отправляем запросы. А есть те, кто просто получает консультацию, уходит и не возвращается, поэтому иногда мы не знаем результата. Еще у нас проходят регулярные семинары, на которых руководитель Центра документации рассказывает, с чего начать, как общаться с государственными архивами, на какие законы опираться, делится конкретными историями поиска. Они бывают просто потрясающие. Целый ряд их мы объединили в книгу, она сейчас готовится к печати.

Сами издаете?

Да, издательская программа — отдельное направление. Я уже и со счету сбился, сколько книг вышло. Несколько десятков. Теперь все наши книги можно заказать онлайн.