Жан-Мишель Вильмотт: «Временный Гран-пале — это здание надежды»

В марте самый знаменитый выставочный комплекс Парижа — Гран-пале — официально закрылся на реконструкцию — самую большую за всю его вековую историю. Первый этап обещают закончить к 2024 году, к началу Олимпийских и Паралимпийских игр, которые пройдут в том числе и в нефе Гран-пале. Остальную же часть здания откроют к весне 2025 года. На время работ у исторического дворца появился заместитель на Марсовом поле — Временный Гран-пале, Grand Palais Éphémère, спроектированный французским агентством Wilmotte & Assosiés. Его основатель, архитектор Жан-Мишель Вильмотт, дал интервью для нашей газеты.

Какая перед вами стояла задача?

Построить за шесть-восемь месяцев временное экологичное здание, которое в ближайшие четыре года сможет принимать все мероприятия закрывшегося на ремонт Гран-пале, — а это крупнейшие арт-события — ярмарки искусства FIAC, Paris Photo, Парижская биеннале в новом формате, а также скачки, показы, концерты, спектакли плюс соревнования по вольной борьбе и дзюдо на Олимпийских играх в 2024 году.

Звучали нарекания по поводу выбора места, здешние жители не скрывали своего недовольства. Рассматривались ли другие варианты в Париже?

Международные события такого уровня не могут проходить на окраине. Публика приезжает на два дня, хочет жить в историческом центре, видеть Эйфелеву башню. И здесь как раз такой Париж. Кроме того, в отличие от других районов, на Марсовом поле иная перспектива. Вектор, соединяющий Трокадеро и Военную школу, идет вразрез со стандартным линейным взглядом на Париж вдоль Сены, Елисейских Полей или улицы Риволи. И я уверен, что не только туристы, но и парижане посмотрят иначе на свой город. С местными жителями мы неоднократно встречались, делали им презентацию проекта. Их можно понять. На этом месте вечно что-то строилось и разбиралось; здесь стояла Стена Мира (монумент художницы Клары Альтер и Жан-Мишеля Вильмотта, парижский аналог Стены Плача, на котором слово «мир» выгравировано на 49 языках, сейчас перенесен в XV округ. — TANR), вокруг которой тоже постоянно возникали проблемы. Так что в какой-то степени с нашим Временным Гран-пале им даже будет спокойнее на ближайшие несколько лет.

Спокойнее? С такими массовыми мероприятиями?

У нашего здания очень высокий уровень звукоизоляции. Стены и крыша состоят из нескольких слоев. Металлическая коробка внутри, ткань, стекловата, гипсокартон, опять слой стекловаты и металлическая коробка снаружи — мы над этим серьезно работали, чтобы не тревожить соседей.

Разрабатывая архитектурный проект, ориентировались ли вы на исторический Гран-пале или, возможно, думали о павильоне электричества Робера Малле-Стивенса, стоявший ровно на этом же месте на Всемирной выставке 1937 года?

Хорошо, что вы про него вспомнили. Это еще раз к вопросу о выборе места — оно неслучайно, у него долгая выставочная история. И кстати, именно для этого павильона Рауль Дюфи создал знаменитую монументальную фреску «Фея электричества», которая находится в Парижском музее современного искусства и совсем недавно была отреставрирована.

А что касается архитектурного проекта, то он был обусловлен участком земли, который нам выделили под строительство, и только. Задачи воспроизводить исторический Гран-пале не было. Кроили до миллиметра, чтобы занять все пространство, потому что нам нужно было получить здание в 10 тыс. кв. м, которое могло бы вместить 9 тыс. человек.

Значит, в форме креста не стоит искать символику?

Нет, крестом была земля — крестом вышел и Гран-пале. Руководствовались исключительно логикой. И хотелось соотнести наше здание с Эйфелевой башней, поэтому мы прибегли к гомотетии: арка дворца повторяет форму арки башни. Символика есть, но она в другом. Для меня это здание надежды, здание возрождения парижской жизни, символ постковидного времени. Сейчас сложно себе это представить, но очень скоро под его сводами соберутся люди со всего мира, пройдут красивые мероприятия, престижные ярмарки, ужины с видом на Эйфелеву башню. Париж вновь станет центром притяжения.

Это же ваш первый проект «эфемерного» — временного, быстровозводимого — здания? Какие были технические ограничения при строительстве?

Такого масштаба — да, и это невероятный, интересный опыт работы с новыми технологиями. Здесь совершенно другой подход, потому что все строится очень быстро, четко и нет тех усложнений, которые обычно возникают в долгосрочных проектах. Так как это сборное сооружение, модульное, то нужна была структура, которая бы сама отвечала за стабильность. Полукруглая форма — единственная способна быть самонесущей. Наш крест — 145 на 140 м, ширина аллеи около 30 м, а в центре — перекресток. Его диаметр почти 70 м, и он держится без единой колонны, без единого дополнительного столба. В этом заслуга конструкции и материала: клееный брус очень устойчив, не говоря уже о его экологичности.

Предполагается, что ваше здание многоразового использования. Это как?

После того как оно отслужит здесь свой срок, все материалы могут быть использованы на других объектах. Кроме того, оно модульное, а значит, его можно разделить на части и по-разному сгруппировать. Получится готовый крытый рынок, или бассейн, или теннисные корты. Нам уже поступали запросы от мэрий, которые заинтересованы в приобретении частей Временного Гран-пале. Так же было с рынком Ле-Аль, когда его сносили. Всем хотелось иметь его кусочек, часть истории.

В этом году вас назначили директором дома-мастерской французского художника, керамиста и классика шпалерного искусства ХХ века Жана Люрса. Какие у вас планы на пятилетку вашего правления?

Моя главная задача — восстановить его дом, виллу Сера в XIV округе Парижа, и открыть для посещения. Как и многие дома на этой улице художников, он был построен его братом, архитектором Андре Люрса (1894–1970)…

…который в 1930-х годах много работал в СССР. Интересует ли вас судьба его советских зданий в Москве, Нижнем Новгороде, планируете ли вы их как-то защищать?

Хотя фонд занимается наследием Жана Люрса, меня, как архитектора, конечно, не может не интересовать то, что делал Андре. И часть постоянной экспозиции в доме-мастерской обязательно будет посвящена его архитектуре, его зданиям, в том числе в СССР. Мне очень хочется разобраться в этом подробнее.

Одно время у вас было много проектов в России. Как обстоят дела сегодня?

Потихоньку все возобновляется. Сейчас работаем над двумя проектами в Москве: один — реновация, второй — расширение пространства. Что-то остановилось на стадии переговоров, и сейчас мы их возобновили. Генеральный директор агентства Борина Андрие, которая прекрасно говорит по-русски (и это большой плюс), занимается в том числе нашими российскими планами. Есть проект с музеем гжели и еще один в Красноярске. Я настроен оптимистично. Это не новость, но я повторю: мы, французы, любим Россию, и это величина постоянная.

Ваша последняя музейная работа — оформление зала импрессионистов в Орсе. Что там было не так? И как сценография меняет наш взгляд на картины?

Все в этом каменном пространстве было чуждо картинам импрессионистов, они в нем терялись. Мы создали для них своего рода новую раму, которая вывела эти произведения из полутьмы, представила их в другом, более выигрышном свете. А для скульп­тур сделали витрины больших размеров. Они создают сакральное пространство вокруг произведения. В маленькой витрине все кажется маленьким, в большой все принимает другой масштаб. Свет, дистанция, материалы, сценография — это ключевые моменты для выстраивания наших отношений с произведением искусства, и задача архитектора — учесть все эти параметры.

Вы архитектор-универсал, энциклопедист. Вашим именем подписаны и стулья в Елисейском дворце, и яхты, и стадионы, и самые неожиданные бытовые предметы. Какая часть вашей работы вам больше нравится? Что общего между дизайном, скажем, водопроводного крана и стройкой Гран-пале?

Таким уж я родился! Мне все интересно: нравится дизайн, нравятся большие проекты, нравится переключаться с одной идеи на другую. И дело не в масштабе, а в процессе создания, в смене ракурса. Это дает мне новый взгляд. Вчера, например, я посмотрел несколько строек в Лионе, а закончил день у президента крупной компании, который хотел изменить дизайн своей иконической кофемашины. И вот я хожу с этой маленькой машиной, а ощущение, что кручу в руках здание!

Какое бы вы дали определение «хорошей архитектуре»? Какая она?

Та, которая, старея, улучшается, которая интегрируется в пространство, оставляя ощущение, что была там всегда. Вот русская церковь в Париже, например. Сколько было разговоров! А сегодня она — неотъемлемая, очень гармоничная и красивая часть парижского пейзажа. Тело здания совершенно слилось с соседними фасадами. Только купола выделяются, у них свое лицо. Я специально сделал их матовыми, без какого-либо давления со стороны главного архитектора Парижа, без визы которого проект не мог бы состояться. И это очень красиво, и парижане церковь эту любят. Единственное, о чем жалею, — что нет подсветки ночью. Ищем сейчас инвесторов, хочу это исправить.

Как пандемия повлияет на архитектуру? Какие здания нам будут нужны в будущем?

Я надеюсь, что архитектура будет более гуманной. Мы станем больше интересоваться людьми, строить жилые дома не со спальными местами и местами для готовки, а с пространствами, в которых будет приятно, комфортно жить. Больше внимания будет уделяться планированию пространств с учетом проветривания. Мы все поняли, насколько это важно. Нужно придумать и новые офисы: мы больше не можем сажать людей в клетки. Офисы должны быть больше похожи на дом, с теплыми материалами и атмосферой. Люди не хотят работать у себя в гостиной на диване — по своим сотрудникам вижу. Три месяца посидели на удаленке и захотели обратно в офис — но в офис с домашней атмосферой.

Париж сейчас похож на Москву, в том смысле, что стройка на каждом шагу. Как вы расцениваете эти изменения? Как архитектор и как житель Парижа?

Мы живем во время борьбы машин и пешеходов, борьбы общественного транспорта: автобусов — с метро, метро — с трамваями. Все это ведет к большим изменениям, и исход этой борьбы определит будущее лицо города. Это эволюция, ее надо принимать. Но мне бы не хотелось, чтобы под прикрытием благих намерений — простоты городского передвижения — перекрывались бы исторические улицы, как, например, Риволи. Сейчас она закрыта, что затрудняет путь в ближайшие районы и вообще лишает Париж такой красивой улицы. Я очень любил ездить по ней на машине. Я надеюсь, что наши политические лидеры понимают, что делают, и не наломают дров. И все изменения будут в итоге к лучшему.