Мария Сафронова: «Рисуя процесс исчезновения, я его останавливаю»

Вы окончили Суриковский институт в 2003 году, а затем пошли учиться в Институт проблем современного искусства. Почему не стали работать, выставляться? Чего вы не получили в Суриковском?

Очень многие наши знакомые после Суриковского шли учиться в Институт проблем современного искусства. Сначала я не понимала, зачем им это нужно, мне хватало мировой истории искусства, ее понимания, любви к ней глубокой. Ведь я училась на монументальном отделении и постоянно общалась с большим искусством, с фресками и ни о чем другом не думала. Но, чем дальше я жила и продолжала работать как монументалист, тем больше ощущала, что не могу выразить доступными средствами то, что меня действительно волнует. Вот тогда я и пошла в Институт проблем современного искусства, чтобы какие-то выходы найти из своего замкнутого мира, чтобы понять, как устроена система современного искусства (например, где выставляться). 

И понять, что делать?

Нет, я уже знала, чем хочу заниматься. Но форма этого мне была еще не ясна. Я не понимала, чего от меня хотят зрители, а институт помог мне это понимание наладить. Ведь бывает, что ты вкладываешь в работу одно, а люди понимают тебя совсем иначе.

А что вы хотели делать?

Реагировать на современную жизнь, которая вокруг меня. Передать тот опыт, который я получала, показать, что в нем ценно. Взаимодействовать со зрителем, который смотрит на мои работы.

Но вот на выставке «Что, если?» в галерее «Триумф» вы показываете не только современную жизнь, но еще и пионеров, а ведь вы пионеркой не были. И дети, наряженные зайчиками, — откуда они?

Это детство, я детский сад воспринимала так. Детская серия дала возможность опосредованно передать свои воспоминания. И я с удивлением вижу, сколько людей узнают в этих картинках себя, свое детство. Вот рисуешь и думаешь, что это интересно только тебе, а потом находится куча людей, кто говорит, что они это помнят.

А серия «Кабинеты» с пустыми, заброшенными школьными пространствами — это тоже современная жизнь?

Школьный быт очень узнаваем, через него мы все проходили, но со временем школьные воспоминания начинают исчезать, как бы стираться из нашей памяти. Вот для меня эти заброшенные школы — момент метаморфоз, когда предметы перестают иметь свое значение. Ты их видишь, но не помнишь, для чего они предназначены. Стирание смыслов происходит. Я родом из Ржева и часто езжу по Рижской трассе туда и обратно. Я вижу, как провинция живет, и на моих глазах несколько школ становятся заброшенными. Я вижу, как здание еще стоит, но в нем уже начинаются какие-то превращения, и оно постепенно меняется. Для меня это пронзительные моменты. Получается, что, рисуя процесс исчезновения, я тем самым его останавливаю. Я постоянно рисую процесс.

Знаете, я тоже не раз ездила по этой трассе и поражалась, как там все разрушается, хоть это не так далеко от Москвы и дорога не в глубь страны, а на запад.

Да, и ты понимаешь: когда в школе некому учиться, значит, это место обречено. Даже если в этом месте все выглядит благополучно. И вот думаешь: что лучше — медленное умирание или Апокалипсис?

Апокалипсис у вас тоже запечатлен. Тема эпидемии, люди в масках и противогазах — вы как-то попали сегодня в точку.

Это феноменально! Я начала делать эти эскизы для выставки три года назад. Она откладывалась, переносилась и вот появилась вместе с эпидемией.

Давайте поговорим о стилистике ваших работ. Они у вас и сюрреалистические, и фантастические, и соц-артовские, и в то же время реалистичные. Вам интересно рисовать и писать так подробно? 

Я с детства понимала, что мир конечен, и у меня появилось ощущение драгоценности того, что происходит в данную секунду. Потом, когда я стала изучать историю искусства, то увидела у средневековых художников, как каждая травинка-былинка выписана. И вот эта ценность мельчайшего предмета меня до сих пор завораживает.

Вы чувствуете себя наследницей старых мастеров?

Это слишком громко сказано. Я просто поверила, что изображать мир именно так для меня органично. Мне нравятся многие художники другого плана, те, кто видит мир совсем иначе. Меня завораживают некоторые вещи, например, Ансельма Кифера. Возможно, я реагирую на его искренность, потому что сама хочу быть искренней. Но у меня она выражается в наивной форме.

В последние годы в современном искусстве появилось много и рисунка, и реалистической живописи. У нас и в мире, на последней Венецианской биеннале. Когда вы начинали, их почти не было.

Да, такой рисунок казался несовместимым с современным искусством. Первая серия, которую я сделала, — «Распорядок дня». Там была больница, много мелких предметов, кафель. Когда я лежала в больнице на сохранении, то знала все вокруг, все разглядела и мне было скучно. И я понимала, что стала частью некой системы, созданной не мной, и понимала ценность всей мелочовки этой системы, от меня далекой. А как еще я могла ее передать? Только подробно зарисовать, какой телевизор, какой стул, какая плитка.

Но у вас четыре года назад на выставке «Распорядок дня» в Московском музее современного искусства были объединены серии про детский сад, психбольницу, где вы не лежали, и офис, в котором вы не работали.

Каждая серия имеет свою историю. Офис тоже вырос не на пустом месте. У моих родителей была фирма, я приходила к ним в офис и видела «белые воротнички» там с самого детства. А по поводу больницы… Я понимала, что, если нарисую собственные переживания, это не дойдет до зрителя. Мы с моим мужем — а он попадал в психбольницу на обследование, — удивлялись, насколько у нас сходные переживания. И я поняла, что если нарисую про мужчин, а не про женщин и в другой обстановке, то это сработает. Впечатление должно пройти через другой фильтр.

Не поняла: а чем ваш не подошел?

Слишком близко ко мне. Поставить опыт с собственными ощущениями у меня бы не получилось. И я поехала в Ржев, нашла там доктора, который разрешил мне собрать материал у себя в психиатрической больнице. Там было так страшно, и я подумала, что не смогу это нарисовать. А потом все само сложилось, идея оформилась. Я начала с того, что стала рисовать пустые интерьеры без событий и людей, потому что это и так страшно. Можно представить себе, что такое провинциальная больница, но ведь страшно чувство несвободы, а не то, насколько чисты стены.

Серии у вас выстроены точно и умно, при этом к ним всегда добавлены объекты: макет здания в серии про больницу, большой прозрачный волшебный шар со снежной вьюгой внутри на «Что, если?». Зачем вам они?

Макет больницы — это карта происходящего. Я построила этот макет для себя. Я так строила перспективы, вымеряла каждое помещение и точно представляла себе, где у меня в больнице что происходит. Потом поняла, что из этого макета можно сделать произведение, покрасила все плиточки, поставила стульчики-столики. А в «Офисе» была модель здания с плавающей рыбкой — это уже метафора стеклянного помещения, где люди проживают жизнь. Простая метафора, но она мне показалась органичной. А для «Что, если?» мне хотелось сделать детскую площадку — прекрасную, но пустую. Тема отсутствия-присутствия для меня очень важна.

Рядом с вашей выставкой в галерее «Триумф» проходила выставка вашего мужа Антона Кузнецова «За стеной». Вы друг с другом не соперничаете как художники?

Мы друг другу помогаем по мере того, как у кого что идет. Иначе нам не выжить. Мы зарабатываем своими руками, у нас нет другого дохода. Нам трудно было делать выставки одновременно, но как-то сумели. Обычно мы предпочитаем выставляться друг за другом: один с детьми сидит, другой работает. У нас счастливая жизнь: мы занимаемся любимым делом, но это не значит, что она легкая.