Вы уже много лет связаны с Европейским музейным форумом и премией «Европейский музей года». Можете ли вы описать тренды, определявшие изменения в музеях раньше и определяющие их теперь?
За последние 40 лет — а премия существует более четырех десятилетий, — мы видели очень длинные волны изменений. Некоторые вещи, которые когда-то были революционными, сейчас воспринимаются как нечто само собой разумеющееся. Например, доступность для людей с ограниченными возможностями. Или — вы можете представить себе музей, у которого сегодня нет сайта в интернете? Но было время, когда это служило очень важным показателем качества. Так что само представление об инновациях постепенно, конечно, меняется.
Если говорить о последних годах, думаю, стоит отметить, что сформировался и успел занять прочные позиции новый язык. «Стать площадкой для разных голосов», «участие публики», «работа с сообществом», «диалог» — все это формулировки, обозначающие открытость институции. Сегодня нет такой жесткой дихотомии между музеем как субъектом и посетителями, которые в некотором смысле рассматриваются как объекты. Теперь их отношения устроены иначе, они предполагают взаимообмен.
В области риторики эта позиция — «услышать разные голоса», вне всяких сомнений, стала очень распространенной. Конечно, сразу же встает вопрос о том, в каком объеме это все происходит в музее в реальности. Нужно смотреть, во что музеи вкладывают свои средства — в те же ли самые сферы, о которых они говорят, используя эту риторику.
Есть ли что-то, что еще не стало трендом, но может стать им в будущем?
Не знаю… В связи с моей международной работой я наблюдаю, что языки начинают растворяться и сплавляться, коагулировать. Языки становятся инструментом, а не целью, понимаете? Языки играют настолько фундаментальную роль в национальном самосознании, что мы придали им очень высокий статус, как будто их на самом деле даровал нам Господь, но в действительности это просто средство коммуникации. И я думаю, что нас ждет своего рода сплавление. В каком-то смысле они растворяются, а в каком-то станут вещью, с которой можно играть… Меня забавляет общаться со шведами, коверкая датский… Это такая игра. Еще можно привести в пример музеи Сингапура или сам Сингапур как город-государство. Он невероятно многообразен, и все это многообразие в нем очень органично интегрировано. Многообразие, например этническое, открывает возможности для ролевой игры, идентичность становится вещью, которую можно надеть на себя. Я могу сказать: «Мы датчане, мы шведы», но на самом деле мы представляем собой очень сильно перемешанное общество.
Я не вижу, чтобы это прямо проявлялось в музеях, но думаю, что это своего рода эмбрионы трендов, зреющие в глубине и ведущие к формированию единообразия с вкраплениями игр в различия, потому что различия тоже становятся развлечением в этом космополитичном мире.
На нынешнем форуме звучало мнение, что сегодня национальная идентичность утратила былую важность. Согласны ли вы с этим?
Когда вы работаете в музее, вы неизбежно занимаетесь выстраиванием идентичности. Любой музей по определению зеркало идентичности, это ваш автопортрет, будь то автопортрет маленького городка или целой страны. Вопрос в том, какую именно идентичность вы отражаете, какую версию национальной идентичности демонстрируете. Вы выбираете, какое зеркало взять в руки. Будет ли это зеркало, в котором вы видите себя исключительно как наделенное властью лицо мужского пола? Или вы возьмете зеркало, в котором отражаются неоднозначности, многообразие, спектр, многогранность? Отражаете ли вы периферийные области национальной идентичности?
Что важно, так это деконструкция представлений о национальной идентичности как о чем-то неподвижном. Особенно хорошо это понимают в музеях таких стран, как Эстония, Финляндия. Это довольно молодые нации, на протяжении своей истории они успели побывать в составе большой империи и только недавно обрели независимость. Меня воодушевляют их примеры. В то же время в странах вроде моей, с тысячелетней историей независимости, представления о национальной идентичности укоренены гораздо глубже, практически врожденны, и их очень трудно сдвинуть. Поэтому основатель нашей премии Кеннет Хадсон не любил национальные музеи. Он считал, что они… в общем, он диагностировал все, что с ними не так. (Смеется.)
Как вы воспринимаете собственную роль в музее? Это роль куратора? Какими словами вы бы ее описали?
Я бы, наверное, использовала очень старомодное название профессии куратора, на моем языке оно звучит как «музейный инспектор». Когда я впервые заняла эту должность, мне очень понравилось ее название. В нем есть все: ты проводишь подготовительные научные исследования, работаешь с предметами, делаешь все эти трехмерные штуки.
В моем первом музее, Женском музее Дании, мы физически все строили сами, очень много играли с технологиями, с механикой, с движением. Мне эта сторона работы в музеях всегда нравилась больше, чем академическая карьера. Кроме того, у музейщика гораздо более непосредственная связь с аудиторией. Научная статья выходит где-то там — и все, ты не знаешь, что дальше. А с выставкой иначе: ты можешь пойти на нее и увидеть реакцию. Увидеть, например, как проходят мимо чего-то, что ты считал очень важным. Мне это нравится.
Когда вы работаете над выставкой, на каком этапе привлекаете дизайнеров? Вы сначала детально продумываете всю концепцию?
Нет, я предпочитаю привлекать их на очень ранней стадии, потому что для меня это веселая часть работы — сделать единое целое вместе. Знаете, я иногда использую очень уничижительную формулировку — «кураторский дизайн». Это когда по выставке видно, что куратор сказал: «Хочу, чтобы это было здесь, а вот это — здесь», а потом взял весь материал и вывалил его, не учитывая особенностей пространства. Я, кстати, предпочитаю работать не с дизайнерами, а с архитекторами, потому что у них потрясающее чувство пространства, которого иногда не хватает выставочным дизайнерам. Мне очень понравилось работать с по-настоящему большими архитекторами. Некоторые из них говорят, что для них выставка — как лаборатория, они тестируют идеи в этом очень насыщенном масштабе и потом могут развернуть их в урбанистической среде или в здании. Я не люблю такую последовательность: сначала решения куратора, потом дизайн, потом методист и маркетинг. Я привлекаю всех сразу — и тех, кто отвечает за мероприятия в музее, за театр и танец, тоже.
Мы привыкли говорить о разных типах музеев: музеи искусства, краеведческие и так далее. Насколько это разделение актуально сейчас?
Мне кажется, что самые передовые и интересные музеи сегодня как раз те, которые не относятся ни к одной из существующих категорий. Например, новые большие музеи, использующие междисциплинарный подход, такие как музей М в Левене или, например, «Музей слияния» в Лионе. Кроме того, некоторым из старых музеев повезло избежать разделения, они не пошли по популярному в 1980-е пути разграничения дисциплин. Когда понятие «естественная история» делится на зоологию, ботанику и так далее, музей становится менее интересным. Я работала в Национальном музее Новой Зеландии, у нас там было все: и современное искусство, и естественные науки, технологии, культура маори — все. Мы могли бы больше интегрировать все эти элементы, и на временных выставках нам это удавалось лучше, чем в постоянной экспозиции.
Я часто говорю, что к такому сложному материалу, как XXI век, нельзя подходить с точки зрения отдельных дисциплин. Если вы действительно хотите обратиться к таким темам, как глобальное потепление или истребление видов, нужно привлекать целый комплекс дисциплин.
