Эрик Булатов: «Я пользуюсь теми же средствами, что и художники 500 лет назад»

Когда-то Эрик Булатов вывозил свои работы из СССР со штампом «Художественной ценности не имеет», а потом его картина «Советский космос» на Sotheby’s ушла за $1,5 млн. И это не самая высокая для Булатова цена — еще два полотна художника, «Не прислоняться» и «Слава КПСС», были проданы за $2 млн каждое.

Эрик Булатов живет между Москвой и Парижем и в Париже в основном пишет свои работы. Работает художник медленно и напряженно, признаваясь, что для современного художника создал довольно мало: около 200 картин за полвека ежедневного труда, на каждую уходит от одного года до двух с половиной лет. Парижская мастерская художника светлая, с высокими потолками, окнами выходит на узенькую улочку. Мастер работает за любимым стеклянным столом, в окружении набросков и карандашей.

Эрик Владимирович, вам комфортно работается в Париже?

Париж для меня привлекателен именно тем, что все уже нарисовано — и нарисовано гениально, лучше не сделаешь, — импрессионистами. Но он все равно не такой, он другой, чем тот, нарисованный. В нем есть то, что импрессионисты не видели и не могли знать.

Мне удивительно хорошо работается в Париже. Очень спокойно. Могу легко сосредоточиться. Это благодаря моей жене Наташе, которая снимает с меня многие бытовые проблемы. В самой атмосфере парижской есть эдакое спокойствие, легкий свет, закаты. Я в долгу перед Парижем. Мне хочется его «поймать», выразить. Город меняется, и эта такая тонкая разница. Он должен быть и тем, узнаваемым, и каким-то другим. Мне очень хочется поймать интонацию. Чтобы это была не репродукция, а что-то живое, но вместе с тем узнаваемое. Пока у меня это не получается, но очень надеюсь, что когда-нибудь я обязательно напишу свой Париж.

Париж манил вас еще в Советском Союзе. Правда, что с Наташей вы поженились 14 июля, в День взятия Бастилии?

Правда, но это совпадение. Летом 1978 года мы поехали в свадебное путешествие на Черное море. Денег у нас было мало, и мы сняли у хозяев такой крохотный чуланчик, в котором помещалась лишь кровать, а под кроватью лежали совок и веник. Хозяин квартиры начинал утро тирадой: «Вставайте, сони, я из-под вас метлу вынимать буду». Таким у нас был медовый месяц.

Вы рассказывали, что рисовать стали с самого раннего детства. Ваши родители имели отношение к искусству?

Отец мой, Владимир Борисович, был убежденным коммунистом-агитатором, пропагандистом, а перед самой войной работал ученым секретарем в Большой советской энциклопедии. Отец очень любил искусство, живопись, поэзию. В детстве перед сном он читал мне стихи Блока, и это стало неким ритуалом, я даже отказывался засыпать и требовал свою порцию стихов. А у мамы, Раисы Павловны, была иная судьба. Она родилась с Восточной Польше, после революции бредила свободой. В 15 лет убежала из дома, перебралась в Советский Союз, не зная даже русского языка. Однако мама была очень способной и спустя три года работала стенографисткой — так хорошо выучила русский язык. Мама была очень артистичной и пела замечательно. Родители обожали театр, ходили на все спектакли в московских театрах и особенно часто посещали спектакль «Эрик XIV» по трагедии Стринберга. Главную роль исполнял Михаил Чехов, племянник Антона Чехова. Так что имя Эрик я получил благодаря Стринбергу и Михаилу Чехову. А рисовать я стал действительно совсем мальчишкой. Папа восхищался моими рисунками и решил, что я обязательно стану художником. Это отложилось в моем сознании. А так как отец ушел на войну, мне тогда не исполнилось и восьми лет, и не вернулся, то и для моей мамы это стало как бы завещанием. Она всячески способствовала моему художественному обучению, и мы часто ходили с ней в Третьяковскую галерею.

Как вы поняли, что стали настоящим художником?

Сознание собственного пути возникает постепенно. Его не придумаешь, оно с неба не валится.

Но ведь вы в самом раннем своем творчестве даже не подписывали свои работы.

Да, так и было, а потом понял, что что-то начало получаться. Плохо ли, хорошо ли, но это — мое. Не ученичество, не подражание, а мой вопрос, моя проблема, которую я отчетливо осознал только через пять лет после окончания Суриковского института. Это случилось в 1963 году, и мне тогда исполнилось 32 года.

Вам что-то или кто-то мешал в работе?

Наверное, это были мои собственные свойства, мешающие мне работать. Конечно, если бы я с самого начала занимался своим главным делом — живописью, то мне было бы легче. Я бы больше успевал, быстрее развивался. Но я не жалею о том, что занимался иллюстрированием детских книг для заработка, потому что это дело оказалось тоже очень интересным для детей, и я в результате очень благодарен своей судьбе. Мы с Олегом Васильевым, моим приятелем еще по художественной школе, который остался моим другом на всю жизнь, объездили Крайний Север. Весь его исходили пешком, а по речкам спускались на лодках. Были и на Соловках, прожили там около двух месяцев. Природа там щемяще красива. Пейзажи такие, что хоть бери и на стенку вешай! А в Москве мы с друзьями собирались у меня на даче на 42-м км. Каждый год на мой день рождения 5 сентября собирались в складчину и устраивали нехитрый стол. Жарили картошку, открывали консервы с килькой в томатном соусе, ну и спиртное также присутствовало, мы ведь не ангелы были. Играли на гитаре, пели песни Булата Окуджавы и Юрия Визбора, прыгали через костер. Такие были развлечения в ту пору. А однажды мы встречали на даче Новый год и утром, хорошенько отоспавшись, решили сыграть в футбол. А в компании у нас был Петя Фоменко (театральный режиссер, основатель театра «Мастерская Петра Фоменко». — TANR). Он надел трико телесного цвета — уж не знаю, где достал, — и в таком виде вышел на улицу. Люди, которые шли со станции, просто столбенели. Такое ведь даже не приснится! Мужик практически голый бегает по снегу. А нам весело было! Правда, мы не только валяли дурака, но много говорили об искусстве. Все было в то время интересно и ново.

Вы пересматриваете свои старые работы?

В общем я хорошо к ним отношусь, не могу сказать, что стал к ним относиться плохо. Да нет… Они сделаны — и они сделаны искренне, я старался как мог. Что вышло, то вышло — чего не вышло, того не вышло, и что ж... Это мои работы, я от них не отказываюсь.

Что вы считаете самым большим успехом в своем творчестве?

У меня есть несколько картин, которые я люблю. Может, это и есть главное достижение: «Слава КПСС», «Иду», «Хотелось засветло, ну не успелось», «Свет», «Картина и зрители».

Остались неосуществленными какие-то проекты?

Их было довольно много — начинал и старался, и не получалось. Иногда из-за каких-то причин внешних, иногда внутренних.

Считаете ли вы кого-либо из нынешних художников своим преемником и продолжателем?

Не могу назвать.

Как вы оцениваете современное состояние искусства?

Состояние искусства, конечно, не блестящее, что и говорить. Сейчас слишком много значит рынок, слишком много значит коммерция. Роль рынка должна быть на самом деле подсобной, а когда его роль становится, наоборот, решающей и основной, вот это очень скверно для искусства. На самом деле рынок не определяет качества искусства. И может быть, самых лучших художников-современников мы и не знаем, и лишь через какое-то время выяснится, что они были.

Значит, как всегда, все решает время?

Да. Как было в прошлом. Вермеера забыли на 300 лет, да и Рембрандт тоже ничего не значил, но именно они представляют ту эпоху сегодня. На самом деле наше время не умнее и не лучше предыдущих времен. Я хочу добавить, что никакого печатания фотографий, никаких аэрографов, проекторов и вообще подобной техники я не применял никогда. Моими инструментами всегда были кисти и цветные карандаши. Я это говорю не для того, чтобы оправдаться, никакой беды в использовании техники я не вижу. Просто не хочу, чтобы меня принимали за какого-то другого художника. Я вообще не думаю, что современность художника зависит от технических средств, которые он использует. Мне, во всяком случае, доставляет удовольствие и даже придает некоторое чувство гордости сознание того, что я пользуюсь теми же средствами, что и художники 500 лет назад. Я ощущаю связь с этими художниками, и это дает мне чувство свободы и необходимой дистанции по отношению к социальному материалу, с которым я работаю.

От советской эпохи в вашем творчестве остались важные и яркие образы, которые вас и прославили. Что в современной жизни могло бы стать таким образом и символом?

Я как раз и пытаюсь выразить сегодняшний день, как я его вижу и понимаю. Моя последняя работа — «Все не так страшно», перед этим была работа «Наше время пришло».

Как вы относитесь к тому, что ваши картины попадают на сувенирную продукцию — футболки, блокноты?

Я считаю, что это нормально, когда искусство попадает в общекультурное пространство, за пределы искусства как такового. Это не страшно. Это всегда было, есть и будет, и это радует.

В чем особенность работы на заказ (вспомним ваши специальные проекты для Ельцин Центра и «Гаража»)?

Особенность этих работ состоит в том, что дается точная цель, тема, и если она тебе подходит, то почему бы и не принять заказ. Тема свободы в Ельцин Центре — это вообще то, чем я занимаюсь. Это моя тема, моя проблема, и для меня не было никаких вопросов, то есть это было продолжение моей собственной работы. А что касается «Гаража», то это было открытие нового музея, и от меня, собственно, требовалась афиша, которая бы привлекала внимание людей и эдакое приглашение в музей. Вот, собственно говоря, чем меня и заинтересовало это предложение, поскольку ничего подобного я раньше не делал, это показалось мне интересным, и я с удовольствием взялся за работу.

И это получилось! А что вас сегодня вдохновляет?

Я работаю над тем, что мне предлагает собственная жизнь. Что я вижу вокруг себя, чувствую в себе, мое собственное сознание. А это масса разных впечатлений. Почему одно из них что-то требует от меня, хочет, чтобы я его выразил, дал ему образ и имя, — этого я никогда не знаю. Но это ощущение возникает, и я воспринимаю как обязанность, которую почему-то должен выполнять.