Николай Иванович Харджиев (1903–1996) смог собрать такую коллекцию произведений искусства и документов о русском авангарде, которую не сумели собрать у себя советские музеи и фонды. Харджиев видел себя не только главным исследователем, но и монополистом на наследие авангарда. Однако сохранить это наследие было не в его силах: престарелого держателя культурных ценностей обманывали и обирали не раз — как в советские, так и в постсоветские времена, как иностранцы, так и соотечественники. О драме ученого-коллекционера говорилось и писалось немало в середине 1990-х годов, в разгар ее последнего акта. Теперь, по прошествии более 20 лет со дня смерти и в связи с открытием его законсервированных архивов, имя Харджиева вновь на слуху — благодаря выставке в фонде IN ARTIBUS и началу публикации текстов.
В жизни Николая Ивановича Харджиева было время, когда он собирал и когда разбрасывал. Не камни, разумеется, о которых говорится в Писании, но в известном смысле священные для русской культуры первокирпичики. Речь идет о письмах, дневниковых записях, фотографиях, автографах, картинах, рисунках и даже всевозможных почеркушках, принадлежавших и подаренных этому дотошному хранителю Давидом Бурлюком, Алексеем Кручёных, Михаилом Ларионовым, Эль Лисицким, Казимиром Малевичем, Михаилом Матюшиным, Владимиром Маяковским, Ольгой Розановой, Владимиром Татлиным, Павлом Филоновым, Даниилом Хармсом, Велимиром Хлебниковым и многими другими известными и не слишком известными мастерами; из этого гигантского архива можно было бы заново сложить или как-то реконструировать монументальное здание русского авангарда. К этому и были устремлены помыслы его собирателя, приятеля одесских литераторов Эдуарда Багрицкого и Кo (сам Харджиев, выходец из греко-армянской семьи из Каховки, был, образно говоря, «по образованию» одесситом, то есть окончил юридическое отделение местного университета и вращался в местных же богемно-поэтических кругах), знакомца московских и петербургско-ленинградских футуристов и самых разных расцветок авангардистов, но при этом и близкого знакомого Анны Ахматовой и Осипа Мандельштама (хотя они-то были вовсе из другой когорты). У Харджиева был широкий круг знакомств, к тому же он был всеядным собирателем. И при этом еще и недоверчивым и мнительным. Что и сыграло с ним позднее дурную, трагическую шутку. И не один раз.
Николай Иванович, вероятно, представлялся себе последним апостолом, сохранившим священные знания о былых свершениях художественного духа — тексты и другие материальные, ценные для истории свидетельства, которые позднее стали ценными и коммерчески, — единственно достойным, чтобы написать некое евангелие об эпохе русской культуры первой четверти XX века. И он действительно имел на это право: мало оставалось подобных свидетелей тех лет. Харджиев — апостол довольно поздний, поскольку с персонажами своего будущего архива он познакомился в самом конце 1920-х — начале 1930-х, когда переехал из Одессы в Москву. Однако цель он себе наметил грандиозную. Правда, она все время маячила на горизонте, то есть оставалась практически недостижимой (с годами он стал понимать это все отчетливее и потому уже не брался за написание сколько-нибудь больших текстов). Объять необъятный материал ему было не по силам. Николай Иванович зачастую разменивался на мелочи, на уточнения в жизнеописании того или иного из своих любимых героев-современников. Например, он публиковал в многотиражках типа «Химкинской правды» заметки о том, как на самом деле висела на выставке тысяча девятьсот такого-то года картина Малевича и как ее сейчас нужно бы показывать; отмечал, что в такой-то строке у Мандельштама вместо «xxx» нужно поставить «yyy»… И в известном смысле это было правильно и необходимо: какая же наука без выверенной текстологии? Такого фактографического материала у Николая Ивановича было предостаточно, но этот же материал всегда оставался чудовищно несистематизированным. Составители двухтомника Харджиева, готовившегося командой Андрея Сарабьянова в течение четырех лет и вышедшего в Москве в 1997 году, с трудом смогли выудить из его наследия (тогда им пришлось навестить Николая Ивановича в Амстердаме, куда он с супругой к тому времени переехал) кондиционные тексты.
Харджиев был невообразимым накопителем. При этом пути его собирательства не всегда были прямыми и праведными: он брал вещи на «сохранение», подержать, а потом как-то забывал их вернуть. Бывало, их у него со скандалом требовали обратно, как в случае с Надеждой Мандельштам, выбившей из Николая Ивановича рукописи своего покойного супруга, знаменитого поэта, архив, который, впрочем, потом благополучно уплыл в Принстонский университет. Некоторые произведения Харджиев время от времени продавал, чему есть свидетельства ныне здравствующих коллекционеров. Авангард в буквальном смысле питал собирателя, ведь Николай Иванович толком нигде и не работал. Так что образ собирателя-бессребреника не слишком-то получается.
Не доверявший никому и ни в чем в стране, в которой он жил, Харджиев как-то априори верил в Запад — верил в мифическую западноевропейскую порядочность (оставил же в 1927 году Малевич в Германии на попечение Гуго Геринга свою выставку!). Не зная ни одного европейского языка, не представляя себе условий тамошнего образа жизни, Николай Иванович полагал, что со своим архивом и выдающимися картинами Малевича он сможет обеспечить себе приличное существование в цивилизованном мире. Думал так в 1977 году, когда его в первый раз обобрали. Шведский славист (даже имени его не хочется поминать), сославшись на общую знакомую Лилию Брик, наплел ему о благодати, ждавшей его на скандинавском берегу, взамен чего требовалось продать всего-то четырех «малевичей» — что и было сделано, но денег Харджиев так и не получил, как не получил и разрешения на выезд из СССР. Не утратил Николай Иванович эту веру и спустя 16 лет, когда другой славист, уже голландец, нарисовал ему такой же идиллический пейзаж, а немецкая галеристка Кристина Гмуржинская наметила перспективу того, как выбраться из смутной России, не делясь ничем с государством (Харджиев не хотел по примеру Георгия Костаки вступать в сделку с властями). Так собиратель стал участником контрабандной операции, которая удачно совершилась на первом этапе (галеристка вывезла диппочтой часть архива и шесть работ Малевича, за две из которых уплатила порядка $2 млн — не слишком по тем временам соответствующую сумму) и провалилась на втором (остальную часть харджиевских накоплений изъяли у некоего Якобсона на таможне в аэропорту Шереметьево, оттуда она перешла в РГАЛИ).
Временная виза в Нидерландах, висевшая угроза привлечения к суду за контрабанду, окружение опекунов, разных по национальности, но одинаковых по шкурным устремлениям, наконец, смерть супруги Лидии Чаги, внезапно упавшей с лестницы (если это вообще не было убийством), — эти обстоятельства, естественно, сказались на самочувствии Харджиева. Все, что успел сделать 92-летний хранитель, — это выйти из состава учредителей фонда «Харджиев — Чага» и наложить запрет сроком в два десятка лет на ту часть архива, что осталась в России.
Что же, хоть в этом Николай Иванович не обманулся.
