Ирина Тарханова: «Мне интересна островная жизнь, параллельная мейнстриму»

В галерее «Роза Азора» начался мини-фестиваль «Русская тема» издательства «Барбарис». «Барбарисовые» вечера — начиная с 18:00 и вплоть до последнего посетителя — будут проходить по 26 августа, они посвящены последним новинкам издательства, специально созданного для выпуска книг художников.

Основательница издательства Ирина Тарханова и ее именитые гости презентуют «Бедные книги» Ирины Затуловской (25 августа) и «По России с Сировским», третий том путевых дневников Валерия Сировского (26 августа), а также сборник писем Владимира Стерлигова «Белый гром зимы» (23 августа) и «Досужие домыслы» Константина Победина (24 августа).

Перед этим каскадом презентаций мы поговорили с Ириной Тархановой о том, где она придумала эмблему своего издательства, почему ей так дороги книги, написанные на «островах», и чем издание музейных каталогов отличается от выпуска архивных редкостей.

Какая из выпущенных книг для вас самая важная?

Все они — мои дети, все они со своими характерами, все они дороги мне по-разному, так как являются разными открытиями моей жизни. Настоящие мамаши должны знать своих детей лучше окружающих и с любовью вести их по жизни вместе со всеми недостатками. Но, конечно, самый любимый — младшенький: новые дети всегда лучше старых.

Одна из последних книг вашего издательства — это «Белый гром зимы», любовная переписка и стихотворения художника Владимира Стерлигова первых лет Второй мировой.

Стерлигов сразу же покорил меня своим литературным даром. Ритмическая проза, которой он писал, — из моей юности. Увлечение Андреем Белым осталось от моего бывшего мужа Леши Тарханова. В моей библиотеке есть прижизненные издания «Серебряного голубя», «Москвы» и «Петербурга». На эту почву Стерлигов лег идеально. С его океаном чувств после Карлага (Карагандинский исправительно-трудовой лагерь. — TANR), когда, казалось бы, в душе должна была остаться только выжженная земля. В университете мы проходили послелагерную назидательную поэзию Заболоцкого. Это был ужас, хотя его «Столбцы» — до сих пор из самого любимого. Я ведь за это и Леонида Аронзона как-то особенно люблю: он написал диплом о Заболоцком. Так все и закольцевалось в этом издании, тем более что личность Стерлигова меня оглушила.

Он хотел быть писателем в начале 1920-х, однако увлекся Малевичем и стал его учеником. Из его живописных работ мало что сохранилось. В 1939 году Стерлигов вернулся из Карлага, полностью обнулившись. Друзья подарили ему драповое пальто. Это и было всем его имуществом.

В Ленинграде он находился нелегально: у него стояло «минус шесть городов» в паспорте. Но он возродился к жизни, когда влюбился. Вновь почувствовал себя живым. Это такое чудо! Книгу составили письма к его возлюбленной Ирине Потаповой. Жена Стерлигова пропала без вести в лагере, так же как и муж Потаповой... Над художником и его музой постоянно висит угроза нового ареста — и тут эта любовь, которая дала им возможность спастись.

Как к вам попали его письма?

От Ирины Стерлиговой. Она еще в 1990-х случайно обнаружила их в римском архиве Андрея Шишкина, профессора Университета Солерно и директора римского Центра Вячеслава Иванова. В обувной коробке на полке его дома. Ира Стерлигова — главный специалист по прикладному искусству Средневековья и византийскому искусству в России и, так вышло, наследница Стерлигова (ее муж был племянником художника). Именно поэтому Андрей Шишкин и стал составителем этой пронзительной книги.

Вы издали Стерлигова, так как письма, дневники, воспоминания и биографические бумаги — специализация «Барбариса», я правильно ее определил?

Дневники, письма и документация, связанная с жизнью художников, ведь «Барбарис» — издательство, созданное художником и прежде всего про художников.

Мы с Лизой Плавинской (художником, искусствоведом и галеристом; Лиза — универсальная артистическая личность и большой друг «Барбариса»; сейчас мы делаем с ней один важный проект) однажды это сформулировали и даже хотели создать компанию издательств, предназначенных только для художников. Это не «книги художников», но издательства, созданные художниками. Почувствуйте разницу. Это совсем другое. Пока мы твердо придерживаемся этой идеи, и только одна книга («Проклятые тосканцы» Курцио Малапарте) — исключение. Но и Малапарте переведен с итальянского художником Валерием Сировским. И это мне особенно интересно.

Расскажите, как к вам пришел Сировский. Для меня его книги — биографическая повесть и три тома дневников — стали самыми знаковыми книгами «Барбариса».

Вначале его каллиграфии к воспоминаниям «Спасибо товарищу Сталину...» не произвели на меня особого впечатления. Валерий тогда просто искал книжного дизайнера для издания своих тетрадей и записных книжек.

Есть художники, отрабатывающие свою философию и место внутри арт-рынка, а есть те, кто рисует, как дышит, просто фиксирует жизнь, как поет. Они радуются своим открытиям, не думая ни о чем. У них другое поле действия — поле так называемого «наивного искусства». Но наивно оно только с точки зрения продавца, куратора, менеджера, историка искусства.

Вопрос звучит так: кто для нас важнее — земский доктор или светило медицинской науки?

Мне земские доктора интереснее в разы. А еще мне интересно, когда светила прикидываются земскими докторами. Так еще интереснее, и именно таков Сировский. Мне важно, когда я не понимаю, как это сделано, из чего, зачем…

Ирина, если это книги художников, то, что в них важнее, — текст или визуальная составляющая? Вы ведь делаете штучные выпуски, каждый раз меняя технологию, чтобы максимально аутентично передать особенности хрупких жанров.

Это не просто книги про художников. Это размышления художника, издающего книги, понимаете? Изучая этот материал, я осознала, что именно с такими маргинальными персонажами, с их параллельно живущими островами я и должна работать. Таков мой путь и моя ниша.

Вот поэт Татьяна Щербина каллиграфически записывает свои стихи, рассказы и эссе. Вот художник Владимир Стерлигов написал письма ритмической прозой. Вот переводчик сделал гениальные архитектурные скетчи, а художница Алиса Порет придумала абсурдистские анекдоты с картинками.

Меня волнуют перекодировки, поле непредвиденного. Мне интересна островная жизнь, параллельная мейнстриму, когда не важны потоки, миллионы просмотров, миллионные хиты продаж и супергерои. Для меня Стерлигов — супергерой. Мало кому известный нищий художник, писавший гениальные письма Прекрасной Даме. В свою очередь, Дама эта написала пронзительные воспоминания о блокаде, по-своему выдающиеся.

Почему сейчас важно искать в стороне от мейнстрима?

Нас окружают штампы. Они в эпоху мгновенного распространения информации множатся с головокружительной скоростью. Участвовать во всем этом не очень хочется.

Кто ваш читатель?

Люди, способные задуматься. Остановиться и задуматься, заметить движение облака, перемену ветра, взгляд ребенка, который на самом деле уже давно гораздо взрослее этого взрослого. Люди, способные удивляться. Они есть и пишут благодарные письма. Когда пишут: «Читал, смеялся и плакал!» — мне большего и не надо. Это главная награда. Многие ли могут плакать над страницами книг?

Читатели каталогов и роскошных книг, которые я оформляю, никогда не говорят мне спасибо. Потому что там я в общем потоке. А тут мы все вместе сопротивляемся этому потоку, понимаете?

Еще как! С одной стороны, вы выпускаете штучные, чуть ли не рукописные книги, с другой — как дизайнер делаете монументальные каталоги самых престижных выставок. Например, картин из Пинакотеки Ватикана в ГТГ или «Палладио в России» для венецианского Музея Коррера. Расскажите об этой стороне своей деятельности. Что в музейном каталоге самое важное?

Музейный каталог — это всегда итог работы большого коллектива. И это тоже интересно. Дизайнер работает здесь как медиатор: он должен поймать музейный поток, пропустить его через себя и не погибнуть.

У дизайнера музейных изданий совсем иные задачи. Каталог — проводник истории, музейного дела, амбиций, установок моды и стиля. Дизайнер здесь уже не демиург — но я же люблю работать с авторами! В этом деле я повивальная бабка, помогающая родить то, что выношено многими прекрасными, умными, талантливыми людьми. Я не считаю, что делаю гениальные каталоги, но стараюсь соединить работу многих других. Сложная задача, так как все же должны быть довольны. У меня не получается быть сволочью, продавливать свои идеи, скандалить, видеть только свое. На каталогах я не утверждаюсь как художник.

Какие в «Барбарисе» тиражи?

От 50 до 1 тыс. экземпляров. Для моих книг это немало. Наш чемпион — «Сто стихотворений» Леонида Аронзона, общепризнанного гения ХХ века. Его тираж давно перевалил за 1 тыс. экземпляров.

Алиса Порет — еще одна моя экстравагантная и безупречная любимица. Вот и Стерлигов, уверена, полюбится многим. Как художника его совсем мало знают. И тем более как писателя и поэта. А, например, Даниил Хармс его ценил весьма высоко.

Почему все-таки «Барбарис»?

Для меня это растение — символ свободы. В 1989 году я поехала в свой первый европейский тур. Чехия. Там, в Татрах, усыпанных снегом, на фоне вкуснейших запахов из кофеен и уютных магазинчиков всюду лежали россыпью красные ягоды барбариса. Тогда, в ноябре 1989-го, в Москве была страшная разруха, грязь и мрак. Про запахи даже не говорю. Все плохо. А в Чехии — голубое небо, чистый снег, ароматы благополучия, фахверковые уютные дома, и вот эти красные ягоды свободы.

Барбарис — красивый, сильный и крайне симпатичный. Растет между садом и лесом, но при этом его незаслуженно мало задействуют в нейминге. Хотя многие любят это название из-за конфеток.