18+
Материалы нашего сайта не предназначены для лиц моложе 18 лет.
Пожалуйста, подтвердите свое совершеннолетие.

Какое время было хуже, наше или их?

Памяти Леонида Баткина. Из дневниковых записей Марка Харитонова 1980–1987 годов

Пришла печальная весть: скончался историк и искусствовед, общественный деятель и культуролог Леонид Баткин (1932–2016). Уволенный из Харьковского государственного университета в 1967 году «за пропаганду формализма и чистого искусства», Баткин, помимо прочего, всю жизнь занимался исследованием Ренессанса. Книга его о Леонардо да Винчи была не только переведена на итальянский (1989) и вышла в Италии раньше, чем в СССР (1990), но и удостоилась Премии по культуре Совета министров Итальянской Республики. Как известно, итальянцы крайне трепетно относятся к своему искусству, и то, что работа Леонида Михайловича оказалась известной на родине Леонардо, — косвенный, но важный знак фундаментальности его штудий и общего культурного бэкграунда, имевших, по словам Сергея Аверинцева, «сакральный характер».

Вот и другие книги Леонида Баткина (например, о Данте или о Бродском, о Блаженном Августине или о Жан-Жаке Руссо) стали важнейшими черточками отечественного культурного пейзажа, а его многолетнее преподавание сперва в Московском государственном историко-архивном институте, а с начала 1990-х в Российском государственном гуманитарном университете сформировало целое поколение интеллектуально независимых студентов.

Визуальные искусства для Леонида Михайловича были неотделимы от литературных. В орбиту его научных и писательских интересов попадали не только европейские художники, мыслители и гуманисты, но и самая жгучая современность. Достаточно сказать, что в советские годы Леонид Баткин заступался за Александра Солженицына и Андрея Сахарова, был участником неподцензурного литературного альманаха «Метрополь» (1979), одним из руководителей клуба «Московская трибуна» (1988–1991), участвовал в работе движения «Демократическая Россия» (1990–1992). Моральный авторитет его был и остается безупречным.

Сегодня мы вспоминаем Леонида Михайловича подборкой дневниковых записей прозаика и эссеиста Марка Харитонова. Все они вошли в его книгу «Стенография конца века» («Новое литературное обозрение», 2002) и показывают удивительную включенность Баткина в то, что принято называть злобой дня. Кажется, она у нас до сих пор совсем не изменилась.

Фрагменты публикуются в авторской редакции.


14.04.80 Заехал к Баткину. Читал заключительную главу из его «Леонардо». Разговоры о Возрождении, которое вдруг оказалось в центре современных споров. Конкретный повод — рецензия П. Гайденко на книгу Лосева.

Мысль: титанизм людей Возрождения безнравствен, потому что они хотели опираться только на самих себя, на человека — не исходили из ценностей, которые выше человека, вне его. Лосев употребил слово «коллективные» ценности, читать это надо как «соборные».

Пиама Гайденко, как и ее муж Давыдов, принадлежит к числу «нравственников», т.е. людей, которые считают, что в основе всех оценок должны лежать нравственные понятия, ценности; но что нравственность во все времена разная, кажется им неверным. За это многие упрекают и Бахтина: почему он призывает относиться к Рабле, к Средневековью с нравственными мерками тогдашней эпохи, а не сегодняшней?

Как бы ни мыслил человек того времени, сегодня мы вправе и должны оценивать прошлое по своим меркам. Складывается широкий круг однотипно мыслящих людей (хотя между собой они как будто не имеют ничего общего): тут и Аверинцев, и Палиевский с Кожиновым, и Солженицын с Максимовым. Их объединяет неприятие XX века, неприятие модернизма, консерватизм (широко понимаемый), стремление найти опору в ценностях, данных раз и навсегда.

Можно говорить и о неприятии сов. власти; но парадокс в том, что власть это вполне устраивает, потому что она давно утратила свою революционность, и ей нужны охранительные тенденции, консервативные, в то время как открытый подход к культуре предполагает культурное творчество, движение в неизвестном и не заданном заранее направлении. Он предполагает широту оценок, стремление не осудить и не заклеймить, а понять. Принцип диалога в культуре предполагает плюрализм в политике.


18.09.81 …Поехал к Баткину. Его, оказывается, в августе вызывали для беседы на Лубянку. Разговор касался «Метрополя»...

Говорили о публикациях. Ему ничего не светит. Он удивляется моей «стойкости»; пояснил: я не пытаюсь передать рукописи на Запад.

«Рукописи все-таки горят, что бы ни говорил Булгаков. А книги остаются. Я не хочу преувеличивать свою болезнь, но все-таки она мне напомнила, что все может оборваться. Я потерплю еще год-другой, потом буду искать способ напечататься».

Я передал ему слова Комы (Вячеслава Всеволодовича Иванова. — TANR) о возможном существовании людей, пишущих не для современников, а для более далеких потомков.

«Я этого не понимаю, — сказал он. — Во-первых, я пишу в какой-то мере для самого себя. Во-вторых, я все-таки связан со временем и имею в виду какого-то читателя».

Говорил о новой работе («Медичи»), которую отчасти считает лучшей полемикой с Аверинцевым. Аверинцев, по его убеждению, сейчас на ложном пути, он не столько открывает, извлекает неизвестную истину из текстов, сколько подыскивает в них доказательства своей заранее известной мысли. И для этого он идет даже на очевидные натяжки, подмены.

Направление у него — вполне идеологическое, консервативное: культура — это не вечно меняющееся, всегда неожиданное, а нечто постоянное, устойчивое, неизменное...


29.06.82 ...Позвонил Баткину, которому сегодня 50 лет, он долго рассуждал со мной о необходимости для человека печататься, иметь отклик.

«Чтобы принять следующую порцию пищи, человеку нужно все-таки опростаться, простите за раблезианское сравнение. Жить в состоянии невесомости противоестественно, это даже не та невесомость, которую испытываешь, плавая в воде: то все-таки среда. А тут какая-то космическая невесомость, в безвоздушном пространстве. <Владимир> Библер называет это шизофренией. Он еще обладает свойством, которого я, к счастью, лишен: без конца переделывает написанное. Пока оно от тебя не оторвалось, не отброшено, то о нем думаешь, не можешь от него избавиться. Так произошло с его книгой о Канте, которая, конечно, не напечатана и, наверно, не будет напечатана, потому что она толстая, непонятная и никому не нужна. Но когда зашла речь о том, чтобы ее отдать через ВОАП куда-то на перевод, он спохватился: эта работа написана три года назад, там много надо переделать. Так до сих пор и не отдал».

Вспомнил об О.М.Фрейденберг, после смерти которой остался сундучок работ, все они были пронумерованы, расположены в строгом порядке и совершенно готовы к изданию. «Это подвигло меня предпринять действие, которое может показаться смешным: я принялся за составление плана своего 4-томного собрания сочинений, 4 тома по 20 листов, и вижу в этой работе смысл...»


09.11.82 ...Заехал к Баткину. Он мрачен, хорошего впереди не видит, но хочет, чтобы что-нибудь произошло.

— Еду утром в переполненном автобусе. Все стиснуты, и в этой тесноте идет бредовый разговор. Какой-то мужчина объясняет другому, что лучше бы пройти пешком одну остановку, а там проще сесть, там многие выходят. А тот ему отвечает: «Я не могу пешком, я опоздаю». Все это повторяется по несколько раз, они говорят, как будто не слышат друг друга; но это можно опустить. На каком-то витке разговор трогается дальше. «Я не могу пешком, — очередной раз бубнит тот, — я опоздаю». — «Не опоздаете. У нас никто не опаздывает». — «Ну, нет, иногда опаздывают, — встревает вдруг кто-то третий. — Вот, коммунизм обещали к 70-му году, да опаздывают». — «Не к 70-му, а к 80-му», — вступает четвертый. И абсурд обретает новый поворот. «Нет, к 70-му, я помню, как Хрущев говорил». — «Я Хрущева читал не хуже вас. К 80-му». Тут я счел нужным вмешаться: «Действительно к 80-му, так что опоздание не такое уж значительное».

Надо при этом иметь в виду тесноту, сдавливающую грудь и делающую голоса хриплыми, полузадушенными.

А однажды я возвращался домой в почти пустом автобусе, можно было сесть. Я огляделся на лица сидевших: обычные советские лица, усталые, тупые, оскопленные. И вдруг мне стало страшно. Это может показаться романтическим преувеличением, но мне стало страшно, что среди этих лиц я проживу всю свою жизнь и никуда не вырвусь.

Миша (сын) однажды сказал мне: «Я ненавижу этот народ». Я, конечно, поправил: «Ты хочешь сказать, что ненавидишь режим, систему, власть». Но он настаивал: «Я ненавижу этот народ». И когда я попробовал оспорить его, он положил меня на лопатки. «Народ — учителя, которые меня травят, ученики, с которыми я учусь, толпа в автобусе, продавцы в магазине. Все они — это и есть народ, который я ненавижу».

Мы все сетуем, что уничтожена культура, раздавлена интеллигенция. Но все гораздо страшней: уничтожен народ, и его возродить гораздо трудней, чем интеллигенцию.

Я задал ему вопрос, занимавший меня после чтения переписки Пастернака с Фрейденберг (о которой мы тоже говорили): как ему кажется, какое время было хуже, наше или их? (Если отвлечься от того, что их время было более кровожадным и можно было просто погибнуть с большей вероятностью, чем сейчас.) Он, подумав, сказал:

— Тогда было в чем-то проще. Было ясно, что ты живешь в сталинском концлагере, в аду, — но он не мог продолжаться бесконечно. Ясно было, что он так или иначе должен когда-то кончиться. Ужасней жить в болоте, зная, что это может продолжаться всю жизнь... Говорят: мы еще пожалеем Брежнева. Нет, я хочу перемен. Что угодно, к лучшему или худшему, только бы не продолжалось это зловоние.

О Польше:

— Это развитие мне кажется необратимым. Народ приобрел опыт, который забыть нельзя уже нынешним 15-летним. Там сохранился рабочий класс, крестьянство, интеллигенция. То, чего не осталось у нас. Там выработались структуры и методы борьбы — это уже после десятилетий подчинения Сов. Союзу. Нет, это начало поворотного пункта истории. Хотя поворот может длиться дольше, чем мы проживем.


10.04.85 …Навестил в больнице Баткина. Ему существенно легче, уже разрешили ходить по ступенькам, он, конечно, превосходит разрешенную ему норму в несколько раз. Выглядит внешне плохо, как-то обрюзг, располнел, несмотря на довольно жесткую диету, но в разговоре, как всегда, бодр, умен, энергичен. Говорил почти все эти полтора часа, и с удовольствием.

О своей работе: размышления о личности в связи с Макиавелли. Он считает личность приобретением Нового времени, тогда как его оппоненты, от Библера до Гуревича, считают, что можно говорить о личности и в Античности, и в Средние века.

На мой вопрос, нельзя ли просто условиться о терминах, он сказал, что это сделает принципиально невозможным понимание культуры. «Можно говорить, что в Средние века были профсоюзы, только они назывались цехи». — «Но и сейчас есть профсоюзы у нас, есть во Франции». — «Это хороший пример, — согласился он. — Но в том-то и дело, у нас нет профсоюзов, и не понимать этого опасно».

О Натане Эйдельмане, работу о Пушкине-историке которого он сейчас читает. «Я написал ему большое письмо по поводу прошлой книги о Карамзине, он мне потом позвонил, и я почувствовал, что он просто не хочет обсуждать. Пропадает подлинный трагизм и противоречивость Пушкина.

Да, он лучше и раньше декабристов увидел, что Россия внутренне еще не готова к революционным переменам, но делать из этого вывод, что правильней и спокойней сидеть, не рыпаться, ждать, пока за несколько столетий Россия дозреет? Мы и сейчас ждем. Как можно писать о Пушкине-историке и упустить тему „Пушкин и Чаадаев“? Ведь Чаадаев тоже был не совсем не прав, и фраза: догадал меня Бог родиться в России с умом и талантом — многого стоит. Гоголь эту фразу произнести не мог, потому что он не был европейцем.

Пушкин был первый и наиболее полный в России европеец, хоть и был невыездной. Даже Тургенев, проживший за границей большую часть жизни, не был таким европейцем. Та „всемирная отзывчивость“, о которой говорил Достоевский, это и есть европеизм. Европа все могла принять и усвоить, от японского рисунка и буддизма до африканской пластики. (Я добавил: еще в XVIII веке она начала усваивать арабский Восток и Индию.) Как можно писать о Пушкине-историке и обойти тему „Путешествие из Москвы в Петербург“? Ужасная статья. Если русский крестьянин на самом деле живет настолько лучше французского, почему было восстание Пугачева? Ведь Пушкина история интересовала не сама по себе, только в связи с политикой. Он думал о России, о ее судьбе, будущем, отсюда его интерес и к Петру, и к Пугачеву».

О религии. Можно ли считать религией тот «интерес и вкус к вечному и бесконечному», как выражался Шлейермахер? Или то, что имел в виду Эйнштейн, говоря о «боге Спинозы»? Баткин ответил, что нет. Религия — определенная система взглядов, включающая и конфессиональный комплекс. То, о чем говорю я, он назвал философией. (Но философия бывает разная, например, прагматизм, где эта тематика вообще не играет роли.) «Ницше, видимо, прав, сказав: Бог умер, и мы, выражаясь словами Камю, живем теперь без хозяина...»


24.01.87 …Позвонил Баткину. Он оказался болен. Долго говорил со мной. О политических новостях, публикациях. Интересно размышлял о культурной жизни. О Пушкине, которого превращают теперь в памятник, неживой.

«Ему это не повредит, но нам повредит». На темы Непомнящего. Я спросил: «А может, массам нужно именно это?» — «Каким массам? — ответил он. — Массы вовсе не интересуются Пушкиным. Это предназначено для довольно узкого литературного круга, для таких, как мы с вами. Но почему это должно быть на таком уровне?»

«Я не против иерархии, но иерархии, которую устанавливает каждый для себя сам, а не данной заранее».

Об отношении к культурным памятникам. Показатель нашей неспособности жить в культуре, нашей незрелости — предложение <Андрея> Вознесенского построить Сухареву башню (как и предложение построить храм Христа Спасителя на месте бассейна и т.п.).

«Это и есть нецивилизованное отношение к культуре: будто можно древние памятники построить заново, из нового материала. Можно построить новое Шахматово Блока и новое Михайловское Пушкина. Почему бы не подать идею римлянам: построить новый Колизей? Они живут среди своих памятников как в живой среде, ходят мимо них, мочатся на них, вовсе не молятся — это действительно их культура. Показатель культуры — способность построить рядом со старой церковью новый памятник архитектуры. Почему-то никто не пишет о том, что у нас нет новых действительно выдающихся проектов. В конкурсе на здание Дворца Советов участвовали выдающиеся архитекторы. Но Корбюзье показали уже расчищенную площадку: он никогда не согласился бы строить на месте снесенного храма Христа Спасителя (если бы ему это предложили). Культура означает новое творчество. Перестать разрушать старые церкви — это значит покончить с варварством, с вандализмом, но еще не культура. И желание строить „старые памятники“ из новых камней — показатель нашей некультурности».

(Моими словами: культура предполагает реставрацию, но не имитацию.)

Самое читаемое:
1
Пушкинский музей объявил о ребрендинге
Логотип и фирменный стиль ГМИИ им. А.С.Пушкина обновились через 12 лет после предыдущего ребрендинга. Визуальный стиль музея разработан агентством «Супрематика»
17.09.2024
Пушкинский музей объявил о ребрендинге
2
В лавовом туннеле в Саудовской Аравии нашли редкие образцы древнего искусства
Археологи делают вывод, что причудливые природные убежища использовались людьми 5–7 тыс. лет назад — правда, не в качестве жилища, а как перевалочные пункты. Наскальные рисунки помогают пролить свет на многие доисторические обстоятельства
25.09.2024
В лавовом туннеле в Саудовской Аравии нашли редкие образцы древнего искусства
3
Пушкинский продолжает возвращать экспозицию к «новому старому» виду
Реэкспозиция, начавшаяся весной этого года, в своих контурах восстанавливает развеску в залах ГМИИ, существовавшую десятилетия. Осенью пришел черед залов итальянского и голландского искусства на первом этаже
23.09.2024
Пушкинский продолжает возвращать экспозицию к «новому старому» виду
4
«Вы должны ходить по краю»: умерла Ребекка Хорн
Немецкая художница, скончавшаяся в возрасте 80 лет, прославилась новаторскими концептуальными исследованиями человеческого тела в скульптурах, фильмах, перформансах и фотографиях
09.09.2024
«Вы должны ходить по краю»: умерла Ребекка Хорн
5
Концы в воду, или Приговор истории искусства
На русский язык перевели размышления Ханса Бельтинга о том, как непросто приходится историку искусства в постисторическую эпоху. Не окажется ли он в конечном итоге всего лишь комментатором?
06.09.2024
Концы в воду, или Приговор истории искусства
6
«Гараж» впервые показывает свою коллекцию
Музей «Гараж» представил коллекцию советского и российского искусства 1980–2020-х годов в проекте «Открытое хранение. Пролог». Тут можно найти работы разных жанров — от больших инсталляций до «книги художника»
18.09.2024
«Гараж» впервые показывает свою коллекцию
7
Цирк, да и не только: что ждет легендарное здание на Воробьевых горах
Среди условий конкурса на новую архитектурную концепцию Большого Московского цирка значится увеличение площади объекта с нынешних 3 тыс. кв. м до 80 тыс. Приведет ли это к исчезновению уже существующего сооружения, пока неизвестно
23.09.2024
Цирк, да и не только: что ждет легендарное здание на Воробьевых горах
Подписаться на газету

Сетевое издание theartnewspaper.ru
Свидетельство о регистрации СМИ: Эл № ФС77-69509 от 25 апреля 2017 года.
Выдано Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Учредитель и издатель ООО «ДЕФИ»
info@theartnewspaper.ru | +7-495-514-00-16

Главный редактор Орлова М.В.

2012-2024 © The Art Newspaper Russia. Все права защищены. Перепечатка и цитирование текстов на материальных носителях или в электронном виде возможна только с указанием источника.

18+