Вали Экспорт: «Агрессия и жестокость — это самые реальные и правдивые вещи»

Недавно Москву посетила легенда феминистского акционизма Вали Экспорт. С конца 1960-х годов урожденная Вальтрауда Лернер проводила радикальные перформансы и акции на улицах Вены. Для «Генитальной паники» она с огромным вырезом на причинном месте гуляла по кинотеатру во время эротического сеанса. Предлагая потрогать свою грудь в картонной коробке, разъезжала по европейским городам с акцией «Тактильное кино». А в конце 1970-х вместе с Петером Вайбелем выдвинула концепцию «расширенного кино» и стала исследовать кинематограф как материал и процесс, создавая видеоарт, а позже перейдя и к полному метру. Мы встретились с ней в гостинице «Метрополь» перед мастер-классом в Школе перформанса PYRFYR Государственной галереи на Солянке, чтобы поговорить о женской телесности, раздваивании реальности, жестокости и политике, а еще о том, почему бороться надо до конца.

Фрау Экспорт, вспоминая все ваши бесстрашные перформансы и акции, в первую очередь хочется узнать, как вы относитесь к жестокости и агрессии как приемам в искусстве?

Агрессия и жестокость — это самые реальные и правдивые вещи. В жестокости правда жизни. А искусство всегда требует правды. Одно из моих любимых произведений — «Герника» Пикассо. В ней сила, которая вдохновила многие поколения художников. Давайте заглянем глубоко в историю. Весь античный мир строится на теме силы, все эти сражения, битвы между богами. Хронос поедает своих детей, и рождение богов-олимпийцев начинается с убийства. Сейчас мы живем в эпоху, когда жестокость и агрессия буквально касаются нас, и я отражала это в своих перформансах «Лекция Атака», «Эрос Эрозия», «Асемия», «Меня бьют».

В перформансах вы используете много разных дополнительных материалов: разбитое стекло, воск, электрический ток. Как вы выбирали, с чем работать?

Это всегда происходило по-разному. Мне очень нравится работать с воском: в обычном состоянии он твердый, но, если его нагреть, становится мягким, состояние зависит от контекста. Электричество, которое я использовала в «Гипербулии», тоже двойственно: с одной стороны, оно очень позитивно, оно приносит тепло и свет, но, с другой стороны, может убить. Меня всегда интересовали переходные состояния — и у неодушевленных, и у живых объектов.

Чем отличается работа с телом в перформансе от работы с телом для съемки видео и фильмов?

Видео пришло в искусство с приходом женщин — и мы сразу начали экспериментировать с ним. Было интересно, насколько могут быть приближены друг к другу объекты реальный и медиальный. Получалось некое двойное тело. Например, я делала перформанс, когда запись со мной изнутри экрана касалась ладонью его поверхности, а снаружи человек мог коснуться моей несуществующей руки. Моя коллега Триша Браун, стоя перед публикой, подносила камеру к отдельным участкам своего тела, и эта съемка транслировалась на большой монитор. Зрители видели кусочки тела, которые в реальности нельзя было разглядеть. Все-таки я не вижу большой разницы в использовании тела наяву и в медиа. Как и нет противоречия между медиальным и реальным образом, они дополняют друг друга. Самый простой пример: мы можем сфотографировать и увидеть ребенка в утробе матери, и это будет реальная картинка, хотя самого ребенка еще нет на свете.

Сегодня в медиа очень много насилия. Как вы думаете, зрителя больше впечатлит жестокая сцена в каком-нибудь кино или ваши видеодокументации?

Любая видеозапись — отличное средство манипулирования. Увеличенное изображение не всегда соответствует действительности, изображение боли отличается от того, что чувствуешь на самом деле. Поэтому важно смотреть перформансы сразу, не увлекаться документациями. Я помню гневную реакцию в СМИ на мои действия, например, на то, что я делала в «Далекие…Далекие». Режиссерам в этом смысле проще, к ним меньше вопросов. Но у них нет возможности выделить какие-то детали, обратить внимание на то, что не смог бы вместить сценарий или концепция фильма.

Одна из главных тем в вашем творчестве — подавление субъекта властью. В каких работах это выразилось наиболее ярко?

В «Гипербулии» я показывала, что общество создает такие правила, которые идут против индивидуальности. Чем больше человек этому поддается, тем больше правил вводит общество. И тем более замкнутым, скованным становится человек. Я думаю, что сегодня художники перформанса недостаточно интересуются политикой. Мы стали более беззащитными, изжили себя все утопические идеи, мы не знаем, к чему стремиться. Рынок искусства хочет видеть «удобное» политическое искусство, с другим власти уже научились бороться, зачастую незаметно. От нас требуется больше, чем раньше, сил, чтобы что-то изменить. Но это не должно никого останавливать.

В работе «Металлические жесты» вы использовали те же материалы, что и Петр Павленский для своих акций, причем со схожим посылом. Как вы относитесь к тому, что кто-то может заимствовать ваши идеи?

Я не знаю его, но могу сказать, что вопрос авторских прав на идею непростой. Как можно сказать кому-то «ты не имеешь права думать эту идею, она моя», если идеи порой неосознанно вплывают в голову? Это утеха государства, которое так любит все регулировать, все подчинять своим законам.

И тем не менее права на идею сегодня больная тема в искусстве. Например, суд Улая и Марины Абрамович, которая, как известно, повторила вашу работу «Генитальная паника».

Здесь решение может быть лишь одно: с самого начала, когда идея только рождается, прописывать права на нее. Что касается реплики Абрамович — у нее был уже совсем иной контекст, мое высказывание попадало во время, у меня была другая публика.

Возникали ли у вас когда-нибудь внутренние кризисы? Может быть, какой-то перформанс был самым тяжелым для воплощения?

Я начала заниматься искусством, потому что хотела использовать свое женское тело. Мне хотелось, чтобы у идеи был процесс, мне не хотелось показывать ее через картинки. А в любом процессе всегда есть некоторое внутреннее напряжение, преодоление — именно это меня и привлекало. А страха у меня никогда не было. Я никогда не готовилась к перформансам, для меня среди них нет более простого или сложного. У каждого из них была своя временная точка, своя тема.

Сегодня восприятие женщины изменилось? Деятельность феминисток, многочисленные перформансы повлияли на восприятие женской телесности?

Сложный вопрос. Культуры сегодня очень сильно разошлись между собой. Чтобы ответить на него, надо внимательно изучить восприятие телесности. Я думаю, что-то изменилось, но многое — нет. То, как видится женская сексуальность, женская свобода, с одной стороны, по-прежнему очень закрытая тема, а с другой — постоянно обсуждается, принимает какие-то оскорбительные формулировки. Мне кажется, из-за движения всего мира вправо эта точка зрения только усиливается.

Выходит, феминисткам еще есть над чем работать. Расскажите, чем вы занимаетесь сейчас. Готовы ли вы продолжать перформансы?

В данный момент я занимаюсь проектом, связанным с игральными костями. Кубик как случайность и неслучайность, как победа и потеря. Помните историю? Когда Цезарь двинулся на Рим, перед ним возникла река. Тогда он воскликнул: «Жребий брошен!» — и, несмотря на риск, отправился завоевывать Рим. Проект сейчас в разработке, это будет синтез многих медиа, видеопроекции. Что касается продолжения перформансов, то недавно я делала один. Но художников моего поколения, пожалуй, уже нет на сцене. Разве что Кэроли Шниманн — она очень вовлечена в перформативный процесс.

Каков, по-вашему, сегодняшний зритель?

Что бы ни говорили, сегодняшняя публика достаточно открыта и готова смотреть свободное искусство. И очень важно, чтобы и дальше она была открыта, а не шла с каким-то заготовленным отношением ко всему.