Девять дней назад умер Андрей Толстой. Мы прощались с ним сначала в стенах Академии, а затем в Замоскворечье в церкви Николы в Толмачах. Отпевание совершалось перед самым почитаемым образом православной Руси — Владимирской иконой Б4огоматери. И присутствие величайшей святыни рождало твердое упование на благую участь нашего друга. Потомок древнего рода, служившего московским государям на протяжении столетий, лежал в храмовом пространстве, освящаемом чудотворной иконой, перед которой в Успенском соборе Кремля некогда молились его предки.
Мы были друзьями юности, сохранявшие этот дар младых лет и в зрелости. Многотрудность современного бытия относила нас дальше и дальше от повседневного общения, соединяя лишь на заседаниях различных советов и на редких семейных встречах. Тогда, в 1970-х годах, мы долгими вечерами кружили по нашему Дорогомилову и не могли никогда наговориться, постоянно провожая друг друга, то к его дому, то к моему. Основные долговременные научные замыслы формируются именно в юности, когда мечтающий о свершениях ум еще не знает страха и робости, когда им остро ощущаются лакуны в сложивших моделях исторического развития искусства. Сколь важен тогда собеседник, которому можно доверить свои замыслы! Мы пересказывали друг другу статьи, которые писали, апробируя повороты мысли и аргументации.
После его ухода обостренно ощущаются особенности его натуры, которые привлекали не только меня, но и всех, кто соприкасался с ним. Это удивительная терпимость к собеседнику, ровность в отношениях со всеми, полное отсутствие снобизма. Он был удивительно прост в общении, а это явление редкостное и свидетельствующее о подлинном благородстве происхождения и духа. В нем с юных лет чувствовалось глубокое уважение к человеческому достоинству, и это проявлялось не только в отношениях с внешним миром, но и в науке.
И тогда, и сегодня именно Толстой является для меня подлинным олицетворением университетской школы. Он был всегда чужд любым спекулятивным построениям, рассчитанным на сиюминутное впечатление. Язык его был прост, без лишнего витийства, выверен и точен в определениях. Когда со временем он обратился к области художественной критики, он все равно оставался академическим ученым, что проявлялось в глубине обобщений и во включении явлений в художественный контекст. Именно поэтому уже в эпоху его научной зрелости все стремились услышать Андрея на своих выставках и презентациях. Его слова придавали академическую основательность любому мероприятию. Тонкость вкуса, ощущения книги несомненно проявилась в изданиях, вышедших в свет под его руководством, и прежде всего в уникальной по научной значимости монографии о художниках русской эмиграции (Парижская школа / Составители Наталия Автономова, Алла Луканова, Андрей Толстой; переводчик Дарья Седова. М.: СканРус, 2011). Научное наследие Андрея Толстого, как ни страшно произносить это слово по отношению к нему, нуждается в систематизации и в отдельном издании. Тогда каждый ощутит значимость не только его академических занятий, но и многочисленных опытов по анализу современного искусства. Я помню период его жизни, когда он, изумившись свободе печати, стал собирать все книги, обрушившиеся на читателя в 1990-е годы. Все, что мечталось в ранней юности прочитать, держать в руках и перелистывать, — все стало доступно. Он читал все, от архимандрита Киприана (Керна) и протоиерея Александра Шмемана до Ремизова, ничего не пропуская. Его новое жилище в сретенских переулках превращалось постепенно в склад книг и брошюр. Он в полной мере воспользовался возможностью «дочитать» недочитанное при большевиках. Его знания были обширны и использовались им безо всякой навязчивости и аффектации.
Прощаясь с ним, я не мог не вспомнить о том, что чувство дружеского долга было его безусловным качеством и это знают все, кто обращался когда-нибудь к нему за помощью в малом и большом. Родовые доблесть и честь проявились и в деле спасения института (НИИ теории и истории изобразительных искусств Российской академии художеств), в котором многие десятилетия работал его отец, академик Владимир Павлович Толстой, и в котором сам Андрей проработал добрых 30 лет. Как известно, в окопе остаются только романтики и герои, которым совесть не позволяет бросить позиции. Он и остался на них. Неслучайно его отпевали в церкви, принадлежащей Третьяковской галерее, собравшей памятники искусства, которым он служил так, как его предки служили Отечеству. В этом мире с размывшейся системой ценностей он был островом порядочности и благородства. Его смирение, доброта к каждому приходящему к нему позволяют нам с легким чувством, не отягощенным сомнением, желать ему Царствия Небесного.
* Андрей Баталов — профессор, доктор искусствоведения, российский искусствовед, специалист по древнерусской архитектуре, заместитель генерального директора по научной работе Музеев Московского Кремля.
