Павел Пепперштейн: «Комикс, несомненно, близок русской душе»

Роман «Мифогенная любовь каст», написанный Павлом Пепперштейном в соавторстве с Сергеем Ануфриевым, был выпущен на рубеже веков. Сегодня психоделическая история о советском парторге Дунаеве, который борется с немецкими захватчиками при помощи персонажей русских сказок, переживает второе рождение: вышли переиздание дилогии в издательстве «Альпина» и аудиокнига. Кроме того, открылись две выставки по мотивам романа при участии десятков художников: проект «Грезы о молоке» в Центре Вознесенского является своеобразной кинодекорацией к тексту, а выставка в новой галерее «Наковальня» переводит книгу на язык комиксов. Эти события послужили отправной точкой для интервью.

Сегодня мы можем ощутить всю мощь того мифогенного потенциала, которым обладают события советского прошлого, и потому переиздание «Мифогенной любви каст» кажется необычайно своевременным. Вы среагировали на некий бессознательный коллективный запрос?

Это действительно очень мистическая связка обстоятельств, какая-то телепатия. Разные люди, не знакомые друг с другом, не сговариваясь, стали посылать импульсы, связанные с этим романом, вспоминать о нем. Вообще, загадочные совпадения происходят целыми каскадами. Одно из них связано с выставкой в Центре Вознесенского, которую я предложил назвать «Молоко» (потому что «Мифогенную любовь каст» все называют МЛК, а это и есть слово «молоко», написанное по правилам иконописи, без гласных). Это название трансформировалось в «Грезы о молоке», и тут буквально за день до открытия мы узнаём о Венецианской биеннале, которая называется «Молоко сновидений».

МЛК — роман о запредельной и даже какой‑то чувственной любви к Родине...

Так и есть. Кстати, еще когда роман вышел, в конце 1990-х, мне на 9 мая позвонили из какого-то союза ветеранов, сердечно меня поздравили и сказали, что книга им очень понравилась. Настоящих ветеранов ничего там не смутило. Но был, правда, другой контекст. Например, не было табу на мат. А ведь необходимо осознавать роль мата в победе в Великой Отечественной войне. Замечательный философ Григорий Соломонович Померанц, с которым году в 1986-м, летом, мы оказались соседями по дачам и подружились, рассказывал мне, как он воевал. На тот момент он, молодой человек из интеллигентской семьи, который, возможно, никогда даже не произносил матерных слов, вдруг оказался в роли офицера, и ему потребовалось решить животрепещущий вопрос: как поднять полк в атаку? Как заставить людей вылезти из окопа и побежать под пулями на врага? Какие для этого нужно произнести слова? Он стал пробовать разные варианты и понял, что действуют только две формулировки: «За Сталина, ** вашу мать!» и «За Родину, ** вашу мать!» Никакие другие формулировки (например, «За Ленина!» или без «** вашу мать!») не прокатывали. Важно было именно обозначить два сакрализованных начала: материнское и отцовское. Поскольку Померанц уже тогда был интеллектуалом, он научился через рациональное осмысление правильно выкрикивать эти слова и бежать в бой вместе с солдатами.

Вы хотели бы, чтобы роман вошел в школьную программу. Однако в силу табуированности мата эта идея кажется утопичной.

Об этом я уже подумал. В английском языке есть прекрасный термин «боудлеризация». Был такой персонаж в XIX веке по фамилии Боудлер, который создал боудлеризованного, то есть очищенного от всех непристойностей, Шекспира. На протяжении почти 100 лет в Англии издавалась боудлеровская версия. Потом необходимость в этом отпала, и о Боудлере все забыли, успев посмеяться над ним. Но на самом деле он крутой, этот Боудлер. Он помог Шекспиру продержаться на плаву, что было важно не только для Шекспира, но и прежде всего для английской культуры. Я же предлагаю создать специальную версию «Мифогенной любви каст» без мата и всего того, что могло бы кого-то покоробить. И в таком виде включить ее в школьную программу. Единственное, мне немного лень самому этим заниматься, и я надеюсь, что найдется какой-то великолепный Боудлер, который сделает это за меня.

Это будет уникальный случай, когда писатель добровольно наймет себе цензора.

Да. В принципе, я к цензуре отношусь неплохо. Поворотный момент в моем отношении к цензуре случился давно, когда я прочитал «Дневник» Александра Никитенко. Это цензор царского времени. Книгу эту мне дал Илья Кабаков. Она ему очень нравилась, и я тоже прочитал ее с большим интересом. Цензура — это тоже, в общем, искусство. И делать это надо артистично. Я уверен, что «Мифогенная любовь каст» обладает таким высоким градусом поливалентности, внутренней гибкости и многоуровневости, что она вообще ничего в результате не потеряет, а, может, даже приобретет, станет еще страннее и страшнее, ведь уйдет много веселящих — через мат — мест. Так что мне было бы интересно прочитать боудлеризованную версию «Мифогенки».

А почему важно войти в школьную программу?

Как правильно писал Зигмунд Фрейд в работе «Неудобства культуры», культура не может существовать без насилия. Важно выйти за пределы добровольного выбора: хочет человек — читает, не хочет — не читает. Это совершенно не то, что нужно писателю. Писателю нужно, чтобы его читали прежде всего те, кто не хочет этого делать. (Смеется.)

Пока мы не располагаем боудлеризованной версией МЛК, идея с комиксами кажется отличным способом познакомить с романом подростков. Подобно тому, как ваш отец Виктор Пивоваров, а также Илья Кабаков, Эрик Булатов и другие обращались к детям через книжную иллюстрацию.

Я не знаю, насколько получится к ним обратиться. Вообще, в культуре многое меняется, и сам комикс уже на наших глазах поменялся несколько раз. В моем детстве он был чем-то вожделенным и труднодоступным, потом стал элементом массовой культуры. Сегодня комиксы продаются уже не массовыми тиражами, а в твердых обложках и стоят дорого, то есть они предназначены для коллекционеров.

А почему именно комикс? Конечно, прообраз комикса можно увидеть и в древнерусском лубке, и в изображениях внутри церквей, но для среднестатистического русского человека это абсолютно западный продукт. И есть что-то парадоксальное в том, что история, в которой замиксовались сказочные образы из русского фольклора и весь визуальный арсенал советской мифологии, оказалась выражена в таком формате.

Есть исключения из этого правила. Одними из пионеров русского комикса были белогвардейцы. Это случилось в Королевстве Югославия, где было довольно много русских, пришедших туда в рядах Белой армии. Там группа художников из бывших белогвардейских офицеров стала делать комиксы, в которых отразился большой пласт русской литературы: что-то из «Хаджи-Мурата» и так далее. Так что на самом деле, несмотря на сложившийся стереотип, комикс, несом­ненно, близок русской душе.

Вы любите не только комиксы, но и рэп. И даже придумали новый тип батлов: в которых участники не унижают друг друга, а хвалят. Вы его опробовали на деле?

Да, я придумал такие батлы довольно давно, но осуществилось это только один раз с рэпером КАЧом из «Трэш-шапито КАЧ». Пока мы друг друга расхваливали, мы так напились, что закончилось это тем, что мы почему-то оказались лежащими на полу и изо всех сил танцующими ногами в воздухе… Если бы мы находились в каком-то подростковом клубе, то все было бы окей, но это было на каком-то очень буржуазном мероприятии — ни в дугу, ни в Красную армию. Потом я, честно говоря, не рисковал осуществлять это повторно. Я понял, что затронул какую-то очень эйфоризирующую тенденцию в теле рэпа и хип-хопа.

А увлечение рэпом можно воспринимать как продолжение практики «Инспекции „Медицинская герменевтика“», в которой вы стремились к вербализации подсознательного?

Ну, в моем случае выговаривается некое чужое бессознательное. Это как деятельность медиума: через тебя начинает говорить какой-нибудь подросток, который бредет окраиной Ростова-на-Дону. В этом смысле я очень не люблю искренний рэп от первого лица, когда рэпер выражает свое мнение или вообще что-то свое. Меня вообще тошнит от темы себячества, которая в современной культуре всем агрессивно навязывается.

То есть вы выступаете за персонажный рэп, продолжающий традиции московской концептуальной школы?

Сугубо. Я фанатичный московский концептуалист во всех своих преломлениях. (Смеется.)

Вы охотно сотрудничаете с другими художниками: комиксы по МЛК созданы разными авторами, а переиздание оформлено работами Рината Волигамси, не вашими. Почему? Что вам это дает?

Да, мне нравится сотрудничество и соавторство с другими художниками. Я люблю наблюдать собственные фантазмы, пере­увиденные глазами других людей. А работы Рината Волигамси мы с Соней Стереостырски увидели случайно и поняли, что по духу и атмосферически он очень близок нам и роману. Кроме того, я понял, что не надо самому делать иллюстрации и обложки для своих книг, потому что тогда они начинают восприниматься как книги пишущего художника. И акт приглашения другого художника для оформления книги подчеркивает, что это книга писателя, а не книга художника. И впредь, для своих будущих сочинений, я намерен эту линию продолжать.

Хотелось бы также узнать о вашем дуэте ППСС с Соней Стереостырски. В его названии есть намек на КПСС?

Конечно! И если псевдоним Сони — это оммаж Андрею Викторовичу Монастырскому, то название нашей группы можно воспринимать как оммаж Эрику Владимировичу Булатову, поскольку он — автор знаменитой картины «Слава КПСС».

Сейчас вы заинтересовались эстетикой комикса, а до этого, в рамках проекта «Видения звезд», работали с образами артистов эстрады. ППСС намеренно расшатывает совр­иск, обращаясь к маргинальным для него явлениям?

Всеми силами! Меня отвращает мощная тоталитарность, которая скрыта в современном искусстве, навязывание всем каких-то тухлых контекстов и идеологем. Хотелось бы полностью открыть шлюзы, чтобы все эти освежающие потоки, такие как попса, хип-хоп, комиксы, фан-арт, фурри, хентай, сказочная иллюстрация и прочее, хлынули внутрь сектантского удушающего мирка совриска. 

Центр Вознесенского
«Грезы о молоке. Семиотические исследования к экранизации романа «Мифогенная любовь каст»
До 26 июня

Галерея «Наковальня»
«Мифогенная любовь каст в комиксах»
До 30 июня