Почтенный искусствовед Георгий Коваленко в монографии, посвященной жизни и творчеству художника-эмигранта Павла Челищева (1898–1957), в основу повествования положил хронологический и географический принципы. Тем самым он поставил акцент на склонности своего героя к смене мест, впечатлений, стилей.
Пожалуй, Челищева можно назвать язычником, анимистом. Листва на его картинах превращалась в детвору, человек — в корзинку с ягодами или кувшин; сквозь пейзаж проступали очертания влюбленной пары и их маленького мира; дерево и холм были подобны Давиду и Голиафу. В языческой культуре Рима был схожий с Челищевым певец метаморфоз — Овидий Назон. Судя по творчеству, Челищев разделял и мнения античных философов о сотворении мира из стихий — огня, воды, света; стихии преображаются в явления и предметы, а те меняются под действием времени и обстоятельств. Задачу подлинного художника он видел в том, чтобы замечать и передавать такие творения и метаморфозы средствами подвластного ему искусства. Тут можно усмотреть сопоставление актов творения и творчества, да ведь и деятельность Челищева иногда сравнивали с силой природы.
Искусствовед Вальдемар Жорж назвал стиль Челищева неогуманизмом — мечтой о созидании богоравного человека. Естественно, что неогуманизму художника более других жанров подходил портретный. И Челищев решительно обратился к нему довольно скоро, после переезда из Берлина в Париж в 1923 году.
Стремясь к динамичности и метаморфичности портретов, автор прибегал к разным способам. В том числе писал как бы сдвоенные портреты одной модели. Возможно, в будущем это повлияло на Фрэнсиса Бэкона (1909–1992) с его триптихами. Еще были «портреты-натюрморты»: автором создавалась композиция предметов, объясняющих характер, профессию и вкусы модели, иногда добавлялся небольшой ее портрет. Третьим способом стало писание «портретов-биографий». Художник или концентрировал биографические сведения на теле модели в виде татуировок, или располагал их по всему полотну, создавая несколько портретов своего персонажа. Четвертым способом было написание метаморфических пейзажей (преимущественно старой и Новой Англии) — внимательный взгляд зрителя угадывал в композиции деревьев, ручьев, холмов и облаков фигуры людей и животных.
Наконец, в последние годы жизни он часто рисовал абстрактные головы — портреты, вдохновленные рисунками и чертежами Леонардо да Винчи. Одни, называемые автором внутренними пейзажами, демонстрировали кровеносную систему условного персонажа, другие представляли собой проекции небесных созвездий, вписанные в человеческую фигуру или окружающие ее ореолом.
Большое внимание Коваленко уделил Челищеву как художнику-постановщику. Четверть века продолжалось его сотрудничество с театрами и режиссерами на разных континентах: с Константином Марджановым и Петром Сувчинским, Владимиром Дукельским (известным под псевдонимом Вернон Дюк) и Луи Жуве, Сергеем Дягилевым и Джорджем Баланчиным. Челищев придумывал сценографию, рисовал эскизы костюмов, одним из первых стал изобретательно работать со светом, создал эффектный цикл портретов циркачей. Такое пристальное внимание к сцене хорошо вписывается в метаморфическую концепцию творчества художника. Кто, как не лицедеи, склонен к перманентным превращениям? Каждый актер — это не только человек с определенным именем, статусом и характером, но и собрание сыгранных им персонажей — иначе говоря, живая метаморфоза.
Отношение к искусству как к бесконечной цепи превращений Челищев вырастил в себе с детства. «Мне было около девяти лет, когда я получил в подарок коробку с деревянными кубиками. Из них можно было составить шесть различных картинок… Когда я заканчивал одну картинку, остальные пять так живо стояли перед моими глазами, словно они все одновременно проявлялись в той, что лежала передо мной. Представьте, например, что набор одних кубиков содержит в себе изображение „Джоконды“, любовную сцену в парке кисти Ватто, патриотическую батальную сцену в академическом стиле, голландский натюрморт с рыбой, фруктами и овощами, Сикстинскую Мадонну и знаменитые мыльные пузыри Милле. Возможно, это объяснит вам мое понимание искусства; для меня оно состоит в своего рода метаморфозе, магии, которая может превращать видимый объект в целый ряд других». Эти слова Павел Челищев произнес в интервью, взятом у него писателем Эдуардом Родити менее чем за год до смерти художника. Вероятно, их можно считать его «символом веры».
