Теперь, когда выдающийся художник-сценограф ушел, многие в социальных сетях вспоминают его театральные работы. Кто-то — оперы, которые Валерий Яковлевич ставил в Театре Станиславского и Немировича-Данченко, а также в Большом, где был главным художником (1988–1995), плодотворно сотрудничая с Борисом Покровским; кто-то — его балеты, поставленные для Майи Плисецкой (Левенталь работал со всеми «священными чудовищами» советской балетной сцены от Олега Виноградова и Юрия Григоровича до Леонида Якобсона и Дмитрия Брянцева). Другие говорят о легендарном «Доходном месте» Марка Захарова, закрытом сразу же после премьеры. Или же о не менее легендарном «Безумном дне, или Женитьбе Фигаро» Валентина Плучека в Театре Сатиры, подарившем Андрею Миронову одну из лучших его ролей. О его, Плучика же, «Клопе» и «Ревизоре». Ну, или о легендарных спектаклях Анатолия Эфроса — «Женитьбе» и «Трех сестрах» в Театре на Малой Бронной и роковом «Вишневом саде» на Таганке, который ставили уже после отъезда Юрия Любимова на Запад. Еще одна часть Facebook’а вспоминает совместные работы Валерия Левенталя с Олегом Ефремовым: художник «одел в плоть» практически все чеховские постановки главного режиссера МХАТ. То есть у каждого театрала есть, видимо, собственный особый образ того, что сделал Валерий Левенталь за свою долгую творческую жизнь, начавшуюся в оттепельном 1964 году.
Все эти «разные Левентали», впрочем, объединены общей творческой манерой. Нельзя сказать, что работы Валерия Левенталя узнаваемы: все они заточены под параметры конкретных жанров и стилей, режиссерских подходов и реальных техзадач, однако все поставленные им спектакли отличает тщательность и глубина проработки. Как общей концепции, дающей простор осуществления, так и любых деталей, среди которых не было ни одной случайной. Критики часто говорили о «магическом реализме» Валерия Левенталя, о магии и таинстве театра, возникающем как будто бы из ничего. Критик Алла Шендерова пишет о декорациях Левенталя, «сотканных из всех оттенков ностальгии», а Павел Руднев вспоминает свое ощущение от ефремовских «Трех сестер»: «Прозрачные задники во всю глубину мхатовской сцены с рядами деревьев — прозоровский дом в густой роще, сквозь которую проступает, через марево, тусклый невечерний свет. Тысячи источников света, декорация пробита множественными тенями, полутенями, лучами. Декорация залита хаотичными пятнами, пуантилизм света. И дом точно такой же, крутящийся, скрипучий, деревянный, старомодный, но через который, как через решето, пробивает уничтожающий негатив свет. Не дом, а продуваемое пространство. Дом, полный воздуха. Дом исчезает, растворяется, тает на свету.
Каждый акт — новое время года, новые погодные условия. Пьеса сделана Ефремовым как погодное явление. Судьба, как погода, переменчива и, как погода же, неотвратима. И меняются обои в доме. Первый акт — бежевые. Второй — синие. Акт пожара — красные. Финал — белые. Классический занавес после каждого акта. В последнем акте на сцене жгут листья — запах сжигаемой сырой подгнившей органики сливается с запахом трупа, о котором говорит Соленый (Алексей Жарков), запах чумного карантина, который настает после отъезда гарнизона».
Именно Чехов, кажется, и стал главным соавтором Левенталя. Менялись режиссеры, но не привязанность к пьесам, которые художник раз за разом оформлял, все дальше и дальше уходя внутрь «колдовского озера» и «вишневого сада». В интервью Алле Шендеровой Левенталь говорил, что делал последнюю чеховскую пьесу «бесчисленное количество раз» и именно этот спектакль позволил ему сформулировать и сформировать свой особый «магический реализм»: «С Эфросом мы потом делали его в Японии и в Финляндии, но „таганская“ постановка была первой. Помню, как Анатолий Васильевич горел желанием работать у Любимова — они были тогда в очень теплых отношениях. Я же, придя на подмостки, где исповедовалась идея „бедного театра“ и где Давид Боровский великолепно обнажал сцену, решил сделать „антитаганку“ — прикрыть все, что является театральным оборудованием, и сделать сцену более-менее традиционной. Поработав с Эфросом, я понял, что на такой драматургии, как Чехов, художник должен заниматься магическим реализмом. Когда, допустим, капля, падающая с потолка, может привлечь внимание всего зала своей магией. Этого магического реализма я пытался достичь позднее, оформляя „Вишневый сад“ Олега Ефремова в МХАТе. Например, я придумал, что стена вдруг делается прозрачной и сквозь нее катится мячик, который толкнул еще покойный сын Раневской. Этот эффект мне удался, но в спектакле Ефремова он был ни к селу ни к городу…»
Удивительным образом творческая и человеческая судьба Валерия Левенталя связана с историей советского и российского театра в самых вершинных ее достижениях. Именно ему обязаны материальной оболочкой шедевры, навсегда вошедшие в театральные учебники и хрестоматии. Работа художника и есть самое важное, что остается в памяти от наших частных театральных впечатлений, поскольку от актерской игры остаются отдельные жесты и интонации. И только замысел сценографа, воплощающего общий замысел в точных визуально-пространственных метафорах, «способ существования» его, как внутреннего, так и внешнего, продолжает воскресать в воспоминаниях максимально яркой картинкой. А после тотальных инсталляций Ильи Кабакова и Ирины Наховой, сооружающих пространства полного погружения, мы начинаем смотреть на левенталевские решения сценической коробки совершенно под иным углом зрения. Так и оказывается, что с помощью театра и традиционных сценических технологий один отдельно взятый художник способен не просто опередить время (как свое личное, так и уровень развития искусства в определенный исторический момент, то есть опередить современный ему уровень мышления, на особенностях которого актуальное искусство как раз и «паразитирует»), но создать шедевры, значение которых способно раскрыться только вечность спустя.
Правда, театральное искусство, существующее «здесь и сейчас», не дает возможности оценить эти порывы и достижения в полной мере. Декорации объемны, громоздки и занимают слишком много места во чреве театральных хранилищ. Мешая монтировщикам и пожарникам, они списываются при первой удобной возможности, из-за чего аутентичное ощущение от спектаклей становится невозможным. Да, сохраняются записи и воспоминания, но разве можно заново передать то, как когда-то воспринимались соотношения высоты и глубины выгородок, подлинные цвета и мерцания бутафорских деталей?
Алле Шендеровой Валерий Левенталь рассказывал, что «в Америке бывают аукционы, на которых можно купить куски декораций, даже бутафорию из спектакля, а в России все это выкидывают. С другой стороны, ведь и сам спектакль жив очень недолгий период. Если ты художник, у тебя есть возможность написать холст. Если он хорошо написан, то с годами, как вино, станет еще лучше. И переживет тебя…»
Возможно, поэтому, оказавшись в Америке, где он провел свои последние годы, Валерий Левенталь увлекся станковой живописью. Всю свою жизнь «сторожа чужие огороды», он, член Союза художников СССР (1964) и России, академик Российской академии художеств (1997), народный художник СССР (1998), лауреат Госпремии (1995), награжденный орденами Дружбы (1999) и Кирилла и Мефодия (Болгария, 1976), только в последние годы нашел возможность и время для своего собственного вишневого сада.
