В Центре Помпиду юбилейной выставкой «Человеческие измерения» вспомнили Ле Корбюзье. За полвека, прошедшие со времени его смерти, этого человека в толстых очках и галстуке-бабочке все время пытались развенчать и сбросить с пьедестала, возложив на него вину за архитектурное убожество массового модернизма.
В тот момент, когда мы решили, что переросли пятиэтажки, слово «корбюзье» стало ругательным. Это он свел высоту потолков к высоте человека с поднятой рукой, это он хотел уничтожить центры Парижа и Москвы, заменив их небоскребами, это он воспел прямой угол, это его именем застроены 1-я, 2-я и 3-я улицы Строителей.
Развенчать не удалось, если судить по длиннющей очереди, хвост которой торчит из дверей. Зрители не стали бы ждать полтора часа только для того, чтобы выразить свое возмущение, — раз они ждут и терпят, им интересно. Ле Корбюзье по-прежнему важен — и для гораздо большего количества людей, чем современные архитекторы, более модные, более яркие, еще живые, которых в Центре Помпиду показывают хорошо и часто. Ни к одному из них так не ломились.
Но тем приятнее ниспровергать — и к открытию выставки магазины выложили книгу «Корбюзье, французский фашизм». Автор книги Ксавье де Жарси обвиняет его сразу по нескольким причинам. Во-первых, потому что во время оккупации Франции Ле Корбюзье сотрудничал с архитектурными чиновниками прогерманского правительства Виши и числился при них консультантом. Во-вторых, еще до войны он дружил с сочувствовавшими фашизму интеллектуалами, а потом в частных письмах (адресованных, впрочем, не в ЦК КПСС, а маме) бранил евреев-финансистов и чиновников-плутократов, говорил о том, что поражение Франции пойдет на пользу, и даже объяснял старой женщине, что у Гитлера есть шанс «перестроить Европу». А третье обвинение понятно — создание тоталитарной современной архитектуры, впрочем этот упрек гораздо лучше был сформулирован Иосифом Бродским: «У Корбюзье то общее с Люфтваффе, / что оба потрудились от души / над переменой облика Европы. / Что позабудут в ярости циклопы, / то трезво завершат карандаши».
На самом деле нам подозрительны не так надерганные строчки его писем, как выраженная Ле Корбюзье любовь к порядку. Его геометризм был тоталитарен, живописной асимметрии старой Европы он противопоставлял расчерченные по рейсшине планы городов. Едва пояснив разницу между «дорогами ослов» и «дорогами людей» («Человек идет прямо к выбранному ориентиру. Осел петляет»), он заявлял: «Планы всех городов нашего континента, в том числе и Парижа, начертаны ослом». В страстном желании увести градостроительство с дороги ослов Ле Корбюзье был очень требователен. Он боялся, что в его прекрасных городах окажутся индивидуумы, которые не сумеют ими пользоваться и смогут их даже испортить, и говорил о том, что городское население надо бы почистить, освободить от грязи человеческой.
В его кварталах должны были жить не живописные лотрековские парижане с парижанками, а новые люди, любящие спорт, свет, воздух. Окажутся ли ими фашисты или коммунисты, в это он не вникал, в его городах атлеты Арно Брекера могли бы ходить под руку со спартаковками Самохвалова. Со своим дотошным швейцарским желанием сделать жизнь правильнее, он был типичным героем Юрия Олеши. С той только разницей, что «Четвертак» Бабича в «Зависти» был проектом локальным, а «Лучезарный город» Корбюзье в жизни — глобальным.
Но этого в Центре Помпиду как раз не поймешь. На нынешней выставке никак не соблюдены пропорции изобразительного искусства и архитектуры в жизни нашего героя. Поскольку в выставочный зал не притащишь даже маленькое здание, Ле Корбюзье все равно выглядит художником. Планы и перспективы не выдерживают (в смысле зрелища, конечно) никакого сравнения со скульптурами, картинами, гобеленами, и даже архитектурные макеты из дерева и гипса выглядят скорее скульптурами, чем напоминаниями о Марсельской единице, вилле в Пуасси или Капитолии в Чандигархе.
«Меня не хотят признавать в качестве художника, но именно через живопись я пришел в архитектуру», — говорил Корбюзье. Останься он художником, кто упрекнул бы его в фашизме? Он мог бранить евреев и хвалить диктаторов за дверями своей мастерской, как делали многие художники, никого бы это не взволновало. Но архитектурой нельзя заниматься в одиночку, ее приходится пропагандировать, ради нее надо сотрудничать с властями, льстить богачам, никогда не зная до конца, как они воспользуются твоей работой.
Кошмаром современной архитектуры обернулся пересыльный лагерь в парижском пригороде Дранси. Через него прошло большинство французских евреев на маршруте Париж — Освенцим. Когда немцы искали место для заключенных, они вспомнили о новейших функционалистских жилых домах в Дранси, которые строили Марсель Лодс и Эжен Бодуэн. Фашистам — настоящим, а не придуманным авторами архитектурных книг — пришлось лишь натянуть колючую проволоку вокруг открытого двора. Жилой комплекс в духе «эспри нуво» превратился в концлагерь, «новое мышление» стало «новым порядком» — но едва ли в этом можно винить героя выставки в Центре Помпиду.
