Борис Минц: «Ход событий подтверждает, что я был прав»

Когда только заговорили о вашем музее, попадалось такое пояснение: вот есть коллекция музея, а есть ваша собственная коллекция, то есть коллекция Музея русского импрессионизма — это одно, а ваша личная — другое. Было и иное объяснение: что коллекция музея — это часть вашей личной коллекции. Так каков же принцип?

Я собираю не только русский импрессионизм. Например, мне очень нравится Александр Бенуа. Хорошего Бенуа покупаю любого; у меня, наверное, работ 40. Очень люблю Бориса Кустодиева. Да я многих люблю! Валентина Серова, например (но его очень трудно купить), Игоря Грабаря. Из сегодняшних — Валерия Кошлякова, считаю его выдающимся художником современности. И даже часть его работ показываю в связи с импрессионизмом. Конечно, это не импрессионизм, но они написаны под его влиянием.

А современное искусство кроме Кошлякова?

Есть много разного: и Илья Кабаков, и чего только нет. Но вовсе не значит, что все нужно отдать в музей. Кроме того, не все работы — музейного уровня. Поэтому из произведений, что у меня были, искусствоведы отобрали пять-шесть десятков тех, которые, как они считают, соответствуют таким критериям. А когда было решено, что музею быть, я начал вкладывать деньги уже в его создание. Поэтому сейчас в большей степени покупаю русский импрессионизм. Раньше приобретал вообще все, что нравилось, — сейчас делаю это реже. Просто потому, что ресурсы не безграничны, да и, надо сказать, работы дорожают с каждым днем.

Сколько будет вещей в постоянной музейной экспозиции?

Думаю, постоянная экспозиция должна быть небольшой, приблизительно 50–70 картин. К профессионалам это, может, и не относится, но вообще современный человек дольше двух часов находиться в музее не может в принципе. И западные выставки устроены таким образом, что человек проводит в замкнутом пространстве максимум два часа. Просто потому, что людям не нравится больше, понимаете? Когда-то в молодости, когда было много свободного времени, приехав в Ленинград, я целыми днями ходил по Русскому музею и Эрмитажу. Но это нетипичное поведение для обычного человека — целый день, тем более выходной, провести в музее. В выходной люди хотят главным образом дольше поспать.

Фабрика «Большевик» не сказать чтобы намоленное место. Не очень известное.

Это оно пока неизвестное. Сделаем, и будет известным. «Гараж» тоже был когда-то неизвестным. Известность — такая вещь… А «Большевик» — место очень удобное. Близко к центру, но не в самом центре. Соответственно, у нас решены все проблемы парковки, притом музей недалеко от метро, так что в этом смысле будут удовлетворены все категории наших посетителей. Если будем делать хороший продукт, то и место станет популярным. В Саратове, когда мы показывали картину Кустодиева Венеция, пришло 6 тыс. человек за десять дней, настолько было интересно и необычно. Представьте себе провинциальную библиотеку, куда ежедневно приходило 600 человек! За день до закрытия выставки даже губернатор заехал посмотреть — потому что ну все об этом говорят.

Наше серьезное преимущество — мы c самого начала делаем абсолютно современный музей. Такого пространства, отвечающего всем требованиям музейного дела, можно сказать, в стране нет. Это беда российских музеев. К примеру, в Эрмитаже замечательная коллекция, фантастически профессиональные люди, но сами помещения? Чтобы сделать нормальный современный музей, дворцы нужно перестраивать, а перестраивать памятники архитектуры запрещено. И ГМИИ им. Пушкина, и другие музеи, чьи здания построены в прошлом-позапрошлом веке, модернизировать очень трудно. В Европе иначе. Например, здание главного музея импрессионизма, Орсе в Париже, специально для него было перестроено из бывшего вокзала. Нам, благодаря нашим консультантам и архитекторам, удалось сделать оптимальный проект. Я знаю коллекционеров (не хочу называть фамилии), которые практически никогда не дают свои работы на выставки по одной простой причине: пространство неправильное. Им жалко работу, которая будет находиться непонятно в каком температурном режиме.

Следующее. Мы делаем серьезный мультимедийный проект, который будет, думаю, интересен молодежи. Он уже близок к завершению, технически все готово. Мне кажется, это важно само по себе, потому что раньше в России в таком виде произведения искусства никто никогда не представлял. Берется картина, специальным образом фотографируется, и благодаря этому зритель наблюдает, как она была написана, каким образом превращалась в то, чем стала. Все это можно будет увидеть в Интернете, и через соцсети быть в курсе всех наших новостей.

Объясните логику событий. Русский импрессионизм — это только повод для такого общественного пространства, как музей, а музей бы возник в любом случае? Или же общественное пространство — это следствие того, что вы стали специализироваться на русском импрессионизме?

Когда я начинал собирать коллекцию, даже не предполагал, что когда-нибудь создам музей.

Вообще в этой истории чего больше — планомерности или случайности?

Тут две разные истории. История моего собирательства — это как бы такое, говоря поэтически, тайное желание. Чтобы заниматься коллекционированием, сначала нужно заработать немножко денег, как вы понимаете. И только когда желание совпало с возможностями, началось реальное, осмысленное коллекционирование. Но в процессе, конечно, взгляды всегда меняются. В какой-то момент мне стало понятно, что есть малоизученный и малопредставленный, не в фокусе искусствоведческого нимания, русский импрессионизм — абсолютно, с моей точки зрения, недооцененный. Никто не собирал эти вещи именно как русский импрессионизм. Как направление в истории отечественного искусства он практически не обозначен.

С чем было связано открытие темы «русский импрессионизм»? С каким-то определенным приобретением? Либо чистая идея?

Нет, она не приснилась мне в готовом виде, как таблица Менделееву. Просто я стал больше читать о русской живописи, а бывая в Париже, ходил по музеям. Там много музеев, не столь известных, как Орсе, но с коллекциями примерно того же времени, только помельче. В них есть и Клод Моне, и другие великие имена; есть и менее известные, хотя качество их живописи, мне кажется, совсем не хуже. (Как шутят пиарщики: чем отличается мышь от хомяка? Пиаром, и больше ничем.) И когда у меня уже набралось десятка два работ по теме и я все больше углублялся в нее, мне подумалось, что было бы правильно ее поднять вот именно на таком уровне. И ход событий подтверждает, что я был прав. Когда мы готовили выставку для Венеции, для палаццо Франкетти, приезжал профессор миланской Академии художеств, который сказал, что нами собраны совершенно блестящие работы. А это мнение представителя одного из самых выдающихся в Европе учебных заведений в области искусств.

С чего вообще начиналось ваше собирательство?

В основном с графики — Бенуа, мирискусники. Много покупал современных московских художников: просто хотелось оживить дом, ну и денег особых не было. Я в 1990-е годы был чиновником, и мне казалось, что чиновнику заниматься коллекционированием не очень корректно. Потом уже, когда я ушел сначала в менеджмент, затем в бизнес, стало лучше и с деньгами, и со временем… А картинки я всю жизнь смотрел. У меня огромная библиотека, постоянно хожу в музеи, к коллекционерам, к дилерам, которые помогают в собирательстве.

Много времени уходит?

Порядком. Аукционы, к которым мы готовимся, — большая работа: нужно все просмотреть, выбрать, съездить, чтобы увидеть вживую… Не только в Лондоне, но и в Москве. У нас есть несколько очень неплохих аукционов, и при них несколько очень неплохих команд, которые собирают достойные вещи. В Москве мы много чего купили.

В основном на аукционах приобретаете?

Да. Примерно половина — это работы, которые были вывезены из страны много лет назад, а подчас и вовсе в России не бывали. Тот же венецианский Кустодиев: сомнений нет, что это именно он, работа известная, но выпала из поля зрения. Когда картину привозили в Петербург, то специалисты из Русского музея подходили и спрашивали: «Слушайте, где вы ее взяли? Мы считали, что она пропала».