Выставка в ГМИИ поэта-футуриста, изобретателя заумного языка, теоретика «всёчества», друга Пикассо и Миро, художника-дизайнера, метранпажа и издателя уникальных livres d’artistes Ильи Зданевича хотя и опоздала на год к его 120-летию, но оказалась весьма приближенной к 40-летию со дня смерти. Он скончался в Париже в Рождество (25 декабря) 1975 года — почти так, как сам и предсказывал. И сразу же по всему миру стали открываться его памятные ретроспективы, в ряду которых была одна из первых (1978) в тогда только что открывшемся Центре Помпиду.
На родине Зданевичу, выходцу из польско-грузинской семьи, родившемуся, как и его брат, художник-футурист Кирилл Зданевич, в Тифлисе, смогли воздать должное лишь в либеральном 1989 году. Московская выставка — его первая полноценная ретроспектива в России — стала возможна во многом благодаря энтузиазму отечественных ценителей и пропагандистов livre d’artiste — Бориса Фридмана и Георгия Генса.
Содействие выставке московских коллекционеров оказали французский архив Ильязда в Марселе и собрание фирмы Chanel, Российский государственный архив литературы и искусства и Музей Анны Ахматовой. Благодаря им оказалось возможным показать почти все, что создал Зданевич в Петербурге, Москве, Тифлисе и Париже между 1913 и 1975 годом.
Непреходящий интерес к творчеству Зданевича можно объяснить его непреходящей же современностью. Как во времена футуризма, когда он помимо скандальных заявлений и публичных акций с Михаилом Ларионовым и Ко продемонстрировал то, на какое творческое безумие способен простой типографский набор, так и в послевоенные годы, когда его издания показали новому поколению революционеров-летристов, насколько далеки от новаций их опусы, да и в 1960-е, когда во Франции заговорили о возвращении дадаизма.
Зданевич всегда был на виду и среди звезд: и когда водил дружбу с гуру футуризма Маринетти, и когда вытолкнул на авангардную арт-сцену неизвестного народного художника Нико Пиросманишвили (выставка Мишень, 1913), и когда будоражил буржуазный Тифлис 1918–1919 годов акциями и изданиями «Синдиката футуристов» и группы «41º», и потом, в Париже 1920-х, когда организовывал группу «Через», артистические балы в поддержку художников-эмигрантов, и в 1930-е, когда стал художником-декоратором, а затем арт-директором Chanel.
Более литератор, чем художник, Зданевич (в Париже уже Ильязд) смог превратить литеры, слова и фразы в изобразительное искусство. Его безумные наборы пенталогии, то есть серии книг из пяти «дра» (драм), 1910-х почти сразу же стали образцами инновационной типографики. А заумный язык, которым написаны его «дра» (Янко, круль албанскай; Асёл напракат; Остраф Пасхи и другие), своего рода фонетическая запись псевдонародного языка с намеренным искажением общепринятой орфографии, нашел продолжение в Рунете 2000-х, обернувшись «падонкаффским» или «падонским» языком (он же «олбанский йезыг»).
Ильязд 1940-х и последующих лет отличается от предыдущих «зданевичей». На смену лихим налетам на наборную кассу пришла методичная, но тем не менее революционная работа с типографикой. Среди художников-соавторов Ильязда по изданию двух десятков livres d’artistes оказались Пикассо, Миро, Брак, Дерен, Джакометти, Шагал.
Порой их усилия Ильязд соединял в одном издании, как в антологии 1949 года Поэзия неизвестных слов, над которой работали 23 художника. Иной же раз он, движимый каким-то мистическим озарением, доверял книгу одному мастеру. Таким для книги Максимилиана, или Незаконная астрономическая практика (1964) стал Макс Эрнст, которому была близка судьба неприкаянного и вечно гонимого астронома Эрнста Темпеля, открывшего планету Максимилиана. Впрочем, и в здесь образовалось небольшое созвездие из астронома и художника — анаграмма немецкого Stern — «звезда». Без звезд Ильязд себя не представлял.
