Шалва Бреус: «Это был „период Медичи“ с точки зрения плотности гениев»

Поговорим о вашей коллекции, знаменитой в среде людей, которые интересуются современным искусством. Кто вас подбил? Почему вы вдруг начали собирать искусство?

Я родился в империи, «в глухой провинции у моря», в Батуми. Альбомов по искусству было очень мало или не было вовсе. У нас дома была книжка «50 западноевропейских художников» с черно-белыми иллюстрациями, и мне мама ее читала. Потом я ее проштудировал вдоль и поперек. Да так, что до сих пор могу по порядку назвать всех художников в книге: Джотто, Мазаччо, Донателло, Леонардо, Боттичелли, Рафаэль, Ганс Гольбейн Младший, Дюрер... Оказавшись в Москве, я познакомился с выдающимся коллекционером, покойным ныне Григорием Павловичем Беляковым. В его двухкомнатной квартире сплошной развеской висели шедевры, даже на мебели. Чтобы достать фужер из шкафа, он снимал картину, открывал дверку, закрывал, вешал картину обратно. Он мне много рассказывал, показывал, и так, постепенно, я увлекся, со всеми ошибками, свойственными начинающим коллекционерам.

То есть фальшивки покупали?

Не в этом дело. Это был трафаретный путь российского коллекционера из начала 1990-х: сперва классический реализм, потом Серебряный век, модернисты, авангард. Я довольно быстро всем этим переболел и ушел в другие темы.

А что стало вашей первой значимой покупкой?

Значимое — понятие относительное. Наверное, Нико Пиросмани «Обед тифлисских торговцев с граммофоном». Его единственная «застольная» работа, не находящаяся в музее. Затем было много важных, по крайней мере для меня, работ, в том числе европейских художников. В первую очередь немецкий и австрийский экспрессионизм: Оскар Кокошка, Эгон Шиле, «Мост», «Синий всадник» и другие, — очень интересная линейка. Рынок тогда был хорош для покупателя, цены еще не взлетели. Автопортретов Шиле маслом всего три, из них два в музеях.

И один у вас?

Я этого не говорил. Касательно нашего contemporary… Я его не понимал и был полон классических для обывателя предрассудков: «они рисовать не умеют», «их интересует только эпатаж» и прочее в том же духе. Но при этом, как ни парадоксально, в моем окружении были молодые художники. Я учился в аспирантуре, писал диссертацию по внешней политике и дружил с Айдан Салаховой, Женей Миттой, Сашей Якутом, Гией Ригвавой и другими. Они были первокурсниками, я был постарше. Многие мечтали открыть собственную галерею, хотя по теории вероятностей в те времена легче было попасть в космонавты. И открыли наконец! Это была «Первая галерея». После ее закрытия Айдан открыла свою галерею «Айдан», а Саша Якут — «Якут-галерею». Они были настоящими романтиками-первопроходцами. Все происходило у меня на глазах, но я немного иронически относился к их творчеству. Оно не задевало меня за живое, казалось поверхностным. Мы уже издавали журнал «Артхроника» (выходил в 1999–2013 годах. — TANR), уже существовала Премия Кандинского (учреждена Шалвой Бреусом в 2007 году. — TANR), а я все еще игнорировал современное русское. Но в 2010 году на Премии Кандинского в голове у меня произошел «сбой программы», и я купил отобранный в лонг-лист главной номинации проект «Зикр» замечательного художника Аладдина Гарунова. Проект, к моему большому сожалению, премии не получил, но я не разочаровался, и «Зикр» стал первым шагом к моей коллекции современного русского искусства.

То есть премия, которую вы учредили, вам помогла как коллекционеру?

Надеюсь, не только мне. Премия помогла прорвать плотину косности, которую я сам в себе выстроил.

В результате вы стали известны как один из или крупнейший коллекционер художников соц-арта.

Соц-арта? Это не так. У меня значительная коллекция соц-арта, но никакого приоритета у соц-арта в нашей коллекционной стратегии нет. Если говорить о Виталии Комаре и Александре Меламиде, изобретателях соц-арта, то в моем собрании больше работ из их серии «Анархический синтетизм», который мне кажется более универсальным направлением.

Я в широком смысле слова говорю «соц-арт», то есть художники советские неофициальные 1970-х.

Кто это? Ростислав Лебедев, Александр Косолапов отчасти, Комар и Меламид. Борис Орлов себя не считает соц-артистом. Помню, мы с Виктором Пивоваровым и с Орловым разговаривали, и Борис говорит: «Нам прилепили этот соц-арт и концептуализм, а у нас трансцендентальное искусство». Пивоваров с ним согласился. Еще Леонид Соков. Я высоко ценю его пластические работы. Конечно, он представлен в нашей коллекции.

Помимо вот этих художников, у вас есть какие-то еще блоки современного русского искусства. А какие?

Я этот период называю про себя «периодом Медичи — 2». Когда в ограниченном времени и пространстве возникла плеяда выдающихся художников с самостоятельным, универсальным художественным языком. Эрик Булатов, Борис Орлов, Гриша Брускин, Михаил Рогинский, Илья Кабаков, Олег Васильев, Иван Чуйков, Виктор Пивоваров, Владимир Янкилевский и так далее.

А Медичи-то кто? Кто их поддерживал?

У нас в роли Медичи выступала советская власть. С одной стороны, она давала художникам мастерские и заказы на прокорм, а с другой — ограничивала в возможностях, что, как известно, удваивает энергию. Мне кажется, эта комбинация поспособствовала. Плюс удачное расположение звезд на советском небе — иначе этот феномен я объяснить не могу.

Конечно, я шучу, но это был «период Медичи» с точки зрения плотности гениев. Они жили интенсивной интеллектуальной жизнью, прекрасно знали философию, историю искусств и самоотверженно искали свой уникальный творческий путь. Все эти имена представлены в нашей коллекции.

Несколько лет назад вы для нашей газеты написали рассказ о том, как купили на торгах ключевое произведение Комара и Меламида «Встреча Александра Солженицына и Генриха Бёлля на даче у Ростроповича». Эта картина при оценке в €115 тыс. ушла за рекордные €634 тыс. — в шесть раз дороже. Это самая дорогая работа в вашей коллекции, ценовой рекорд?

Разделим ценность и цену. Если говорить о ценности, то «Встреча…», на мой взгляд, одна из самых ценных картин. По мнению искусствоведов, это первая постмодернистская работа в отечественной истории искусств. Что касается цены, то за шедевр сколько ни заплати, все равно мало. Эрик Булатов на рынке стоит дороже.

То есть у вас достаточно работ Булатова?

В живописи — 16. В целом в коллекции более 1 тыс. единиц хранения. Включая инсталляции.

Инсталляции? Интересно. Не многие коллекционеры их покупают.

Мы покупаем. Последнее наше приобретение — это работа Ильи Кабакова «Где наше место?».

О, прекрасно! Я ее помню, она в Венеции выставлялась. Прекрасная вещь. Но ведь она огромная.

Да, она действительно музейного формата. Я начал переговоры, когда Илья был жив еще. Нам очень помогла Эмилия Кабакова, и мы смогли приобрести эту работу. Помню, в ажитации я даже написал страничку текста, объясняющую, почему эта инсталляция должна быть в нашей коллекции.

Потом, у вас должен быть Гриша Брускин. Вы же много делали выставок его инсталляций.

«Коллекция археолога», «Время „Ч“». Последний раз «Время „Ч“» мы показывали на сборной выставке победителей Премии Кандинского в Нижнем Новгороде, в Арсенале, в 2021 году. За час до открытия Гриша куда-то пропал (как позже выяснилось, поехал на строительный рынок) и вернулся с мотком колючей проволоки. Он отделил зрителя от своих скульптур колючей проволокой, намотав ее на три ступени с этими фигурами.

Инсталляции же надо как-то хранить. Это не живопись, которую можно положить покомпактнее.

Расскажу про крайний случай — замечательный проект Андрея Кузькина «Молельщики и герои». Больше тысячи небольших фигурок из хлеба и четыре бюста в натуральную величину из хлеба, залитого кровью художника. Перед покупкой у нас шли ожесточенные дискуссии с хранителями. Те отговаривали меня, справедливо опасаясь насекомых и мышей. В идеале такие работы надо хранить в холодильнике, и они должны проходить карантин. Но все же работу Кузькина мы купили.

Обычно мы даем техническое задание художнику и просим, чтобы все части инсталляции были пронумерованы, чтобы были технические инструкции по монтажу и демонтажу. Например, мы приобрели две инсталляции Александра Бродского, и он нам должен сделать такое описание, это входит в договоренности.

Это как в IКЕА — инструкция по сборке и разборке. А сколько у вас инсталляций?

Крупных не менее шести.

Ощущение, что у вас очень мужская коллекция, очень тестостероновое искусство, где много энергии, даже что‑то воинственное. И кажется, что у вас женщин даже в коллекции нет. Может быть, я ошибаюсь? Мне любопытно, что для вас важно в работах, почему вы их выбираете?

Со стороны часто виднее, но гендерная, политическая, даже социально-политическая составляющие для меня не имеют никакого значения. На мой взгляд, это может быть важно для куратора в конкретном проекте или для человека, который создает узкую тематическую коллекцию. Мы очень любим Ольгу Чернышеву, у нас есть ее работы. Мы вручали Премию Кандинского в главной номинации Ирине Наховой. Или, например, Эмиль Нольде некоторое время был членом нацистской партии. И что делать? По партийному признаку исключить его из коллекций крупнейших музеев мира, вычеркнуть из истории искусств?

А у вас какой-то экспертный совет есть?

Развитие коллекции и приобретения всегда обсуждаются в фонде с коллегами. Мы редко покупаем начинающих авторов. В нашу оптику, как правило, попадают художники, которые уже, скажем, чуть-чуть оторвались от взлетной полосы. Пока подход такой.

Как бы вы могли сформулировать задачу вашей коллекции, миссию? Что должно в результате сложиться, какой пазл?

В свое время я сформулировал ее довольно радикально: собрать самую значимую коллекцию современного искусства России. Теперь цель другая: я несколько расширил фокус и сейчас коллекционирую искусство бывших рес­публик СССР, стран Восточной Европы и Западной Азии, включая, естественно, Россию.

Да, это ареал такой культурный, понятно. Поворот интересный.

Согласен. Для мировой художественной сцены это настоящая терра инкогнита, сулящая первопроходцам удивительные открытия. В рамках новой стратегии мы активно пополняем коллекцию. Это художники из закавказских республик, Казахстана, Узбекистана, Эстонии и так далее. Очень интересно турецкое искусство. Уверен, что его ждет бурный рост.

Ну и Грузия ваша родная.

Грузия, конечно же. Грузия, Армения, Азербайджан.

Вы несколько лет назад запустили серию монографий «Новые классики» о современном русском искусстве. Вы считаете, что не хватает академического осмысления нашего искусства?

Академического точно не хватает. Хотя «Новые классики» — это не академическая, а научно-популярная серия. Обществу нужны были книги, которые доступным языком, но не упрощая и не заигрывая с читателем, рассказали бы о наших современных художниках. Серия рассчитана не только на профессионалов, она, скорее, для молодежи, студентов художественных вузов, технической и творческой интеллигенции. Для нас крайне важна ценовая доступность серии — чтобы учительница в Красноярске или инженер во Владивостоке могли позволить себе купить эти книжки.

У вас большая программа. А можно анонсировать каких-то еще героев?

В ближайшее время в «Новых классиках» выйдет монография об Иване Чуйкове. На очереди Олег Васильев, Владимир Янкилевский и Леонид Соков. В серии «Теория и история современного искусства» готова к печати книга лауреата Премии Кандинского 2017 года Александра Боровского «Вселенная Янкилевского». Планы у нас долгосрочные, но в первую очередь хочется издать книги о художниках старшего поколения, в меру скромных сил воздать им при жизни. Илья Кабаков успел увидеть нашу книгу и, насколько нам известно, остался доволен.

Все это художники из вашей коллекции. Вы и иллюстрируете эти книги работами из своей коллекции?

Мы иллюстрируем книги важнейшими работами художника, которые характеризуют его творчество и упоминаются в книге. Большая часть этих работ, как правило, находится в музейных собраниях. На обложку мы действительно в первую очередь пробуем работу из нашей коллекции. Это должна быть сильная работа, и она должна цеплять зрителя. Но, если у нас подходящей работы нет, в дело идет любая другая. Например, на обложке книги о Кабакове работа не из нашей коллекции.

Потребность в академических изданиях есть, и мы планируем академическую серию, но авторов, способных написать большой академический материал, немного. Как справедливо говорил философ и историк искусства Евгений Барабанов, у нас в искусствоведении как науке даже не разработан научный инструментарий. Мы говорим «нонконформисты», «лианозовцы»,
«концептуалисты», но за этими словами нет четких формулировок, не предполагающих разночтений. Прошло уже больше
50 лет, и, безусловно, надо в научный глоссарий вводить более четкие и конкретные формулировки, чтобы ни читатель, ни автор не плыли. А это всего лишь часть большой академической работы.

Вы собирались открыть музей в кинотеатре «Ударник». Это не удалось, но вы внесли огромную лепту уже тем, что обратили внимание на то, что у нас вообще есть «Ударник». А сама идея музея сохранилась?

Да, думаю, музей будет. Я два года назад приобрел в Тбилиси, в центре города, 2 га земли. Это здание и территория бывшей Михайловской больницы, построенной в конце XIX века. Место «намоленное»: здесь умерли Пиросмани, могила которого до сих пор не найдена, и известный поэт конца XIX — начала ХХ века Александр Казбеги. Мы провели международный архитектурный конкурс, в финале были лауреаты Прицкеровской премии Жак Херцог и Пьер де Мёрон, Сигеру Бан и другие известные архитекторы.

Кто строит в результате?

Бюро Archea Associati — итальянцы, построившие музей керамики в Китае. Проект готов, завершается работа над инженерной частью. Надеемся в июле начать строительство. А потом начнется самое главное — собственно создание музея не как сооружения, а как живого творческого организма.