Левиафан проходит сквозь железный занавес

Михаил Гробман знаменит в нескольких ипостасях. Художник, укоренившийся в российском и израильском искусстве. Автор манифеста второго русского авангарда и термина, который со скрипом, но вошел в обиход критиков, не встретив однозначного приятия всеми. Литератор — на русском языке опубликованы книги его стихов «Военные тетради» (1992) и «Последнее небо» (2006). Коллекционер, чье собрание насчитывает сотни произведений, от довоенного авангарда до Кабакова, Яковлева и других.

Еще Гробман известен как архивариус советского и израильского искусства, а также как автор дневников, которые вел несколько десятилетий. Их московская часть вышла в 2002 году под названием «Левиафан» (одноименная арт-группа и газета, основанные художником). Нынешний «Левиафан 2» охватывает иерусалимский период жизни Гробмана и его семьи, датируемый 1971–1979 годами. Хотя из Иерусалима в Тель-Авив семья переехала в 1982-м, часть записей не вошла в издание по соображениям объема. Неопубликованными остались и рукописи тель-авивских дневников — будем надеяться, это случится в будущем.

Емкую характеристику «Левиафану 2» дает в предисловии Леля Кантор-Казовская, отметив лаконичный «телеграфный» стиль и «скрупулезную фиксацию событий в реальном времени». По манере иерусалимские дневники близки московским, но они менее сдержанны и «конспиративны»: за пределами СССР необходимость в этом отпала. Как и в более ранних записях, здесь почти нет размышлений, кроме кратких характеристик в адрес увиденных выставок и новых знакомых, о которых Гробман часто невысокого мнения и не стесняется писать ровно то, что думает.

Впрочем, если московские дневники — бесконечный калейдоскоп бытовых подробностей, от которого не ждешь событийности, то в иерусалимских записях видны контуры повествования. Обустройство на новом месте, интеграция в среду и знакомство с живыми классиками вроде Арье Ароха или Мириам Бат-Йосеф, выпуск первого номера газеты «Левиафан» — эти и прочие вехи складываются в подобие сюжета, растянувшегося на почти 800 страниц. Отчетливо видна и фигура автора — уверенного в себе, четко видящего свое место в уже свершившейся и еще не написанной истории искусства, не желающего прозябать в кругу репатриантов и стремящегося создавать собственный контекст. Убежденного модерниста, упорно гнущего линию нового еврейского искусства и недовольного модными тенденциями вроде перформансов Джины Пейн или концепт-арта («концептуализм — это прошлое»).

Дневники писались Гробманом «там и тогда», и события в них фиксировались по горячим следам и не с временной дистанции, как в устной истории, часто рассказываемой постфактум с поправкой на желаемый образ себя и (подчас намеренные) огрехи памяти. «Левиафан 2» можно воспринимать и как целостное произведение в жанре «дневниковой прозы». В частности, в книге проступает множество любопытных сюжетов касательно культурной дипломатии Израиля 1970-х, существования в условиях войны, механики художественной жизни и нравов сообщества, особенностей отношений людей тех лет. Но вычитать их из дневников можно при наличии осознанного читательского интереса и специально настроенной оптики. В противном случае они растворятся в упоминаниях тысяч имен и цен на продукты и одежду, описаниях меню на обед, разговоров и встреч, суть которых не всегда уловима при крат­ком перечислении.

Дневники Михаила Гробмана, что вполне логично и объяснимо, сфокусированы вокруг его фигуры и понимания вещей. И эти записи интересно сравнить с другими свидетельствами устной истории искусства, которых сегодня на русском языке издано немало.