Пригов жив
Михаил Ямпольский объяснил, как прославленный концептуалист ускользает от собственной смерти
В предисловии к большому эссе Пригов: Очерки художественного номинализма, состоящему из семи самостоятельных глав, философ Михаил Ямпольский объясняет, почему Дмитрий Александрович Пригов (1940–2007) шире концептуализма, к которому его постоянно причисляют. Дело в том, что за его жестами и декларациями возникает самодостаточный художественный мир, не сводимый к языковым играм. И Ямпольский видит свою задачу в расширении привычного взгляда на классика, чья ретроспектива недавно состоялась в Государственной Третьяковской галерее и чья именная «комната художника» появилась в Главном штабе в Эрмитаже.
В 1977 году Пригов создал книжечку Два портрета, в которой портреты Ленина и Брежнева обменивались значением через меняющуюся конфигурацию отверстий в страницах. «Смысл возникает здесь как взаимообмен и взаимопроникновение. При этом сюжет книги — момент проникновения и обмена, идущего параллельно листанию страниц», — объясняет Михаил Ямпольский.
Философ постоянно, хотя и разными способами, задает один и тот же вопрос: что же, собственно говоря, означает для Пригова то или иное состояние-переход?
Пригов настаивал, что язык — это прежде всего пространство творения, а не коммуникации. После чтения Очерков художественного номинализма процесс проникновения смысла из текстов в реальный мир становится для читателя навязчивой идеей.Ведь творческое пространство Пригова всегда находится в движении, в становлении. В нем нет состояния покоя, завершенности. В этом мире вопрос «кто я?» перетекает в статус «кто я сейчас?». Здесь мы сталкиваемся с постоянным ускользанием от «себя», желанием бесформенности, способной превратиться во что угодно. Хоть в монстра.
Главным медиумом и проводником ее становится тело: «В 2003 году Пригов участвовал в перформансе „Good bye, USSR“, организованном Гришей Брускиным. В нем Пригову была уготована роль Голема, которого обучают говорить и который перестает слушаться своего творца. В финале у него со лба стирают „магическую тетраграмму: СССР“, и он умирает».
Голем становится не только идеалом бесформенности, носителем собственной смерти, но и потенциальной возможностью продолжить творение. Тем, что всегда пластично. И может ожить.
