Генрих Шлиман: человек, который во второй раз разрушил Трою

В этом году у Генриха Шлимана юбилей — 200 лет со дня рождения. Он родился 6 января 1822 года, а умер 26 декабря 1890-го. И то и другое событие произошло в так называемую Рождественскую неделю. Скажете: мистика. Впрочем, к мистификации своей жизни приложил усилия и сам Шлиман. Видимо, он полагал, что открыть одну из тайн Древней истории способен только человек с экстраординарной судьбой. Тайна же эта — Троя.

Заболевание историей искусства, пожалуй, самое непредсказуемое из всех известных заболеваний. Вот жил себе и жил удачливый коммерсант, торговавший индиго, чаем и хлопком, скупавший доходные дома в Париже, бравшийся за военные подряды для русской армии в Крымскую войну, спекулировавший американским золотом, имевший представительства в разных странах мира. И вдруг на тебе: взял все да и бросил. В том числе русскую жену и детей, оставленных им в Петербурге, где у него был процветающий бизнес. И отправился на восточный берег Эгейского моря раскапывать остатки мифической Трои, которой бредил с детства.

Проявления этой болезни были порой довольно странными: вторую жену Шлиман с упорством искал исключительно среди гречанок (покорную ему Софию Энгастромену, дочь купца, он, как Пигмалион, пытался обратить в оживший идеал — заставлял учить языки, наряжаться наподобие Прекрасной Елены); родившихся в этом браке детей назвал гомеровскими именами — Агамемноном и Андромахой; а их гувернантку, дочь немецкого адвоката Анну Рутеник, превратил в Навсикаю. Доставалось и другим домочадцам и слугам. Надо сказать, что историю его болезни Троей Шлиман сочинил позднее, а именно для автобиографий и книг о путешествиях по Греции и Троаде, которые он издавал за свой счет и распространял по всей Европе. Но насколько можно верить этой романтической истории, придуманной, скорее всего, ради красивой биографии? И потом, мог ли сын пастора из захудалого местечка в Мекленбурге с младых ногтей настолько проникнуться духом Эллады? Что-то не верится. Сказания античных, языческих времен плохо вяжутся с суровой протестантской этикой. Но вот то, что Шлиман почерпнул из лютеранской морали, — а это упорство на грани упрямства и вера в единственный авторитет, — этого отрицать нельзя. По его же собственным словам, он «верил каждому слову поэм Гомера как Библии». Протестанту не нужны никакие посредники между ним и Богом, никакие истолкователи и Отцы Церкви — только Святое Писание. Кстати, и с другой, практической стороны, коммерсант, каким и являлся Шлиман, также стремится обойтись без сторонних лиц, ведь, чем меньше посредников, тем больше барыш.

Отчего Шлиман в весьма зрелые годы обратился к поэтическому образу Трои, вероятно, так и останется загадкой. Но, как говорят французы, «в каждом нотариусе покоятся обломки несостоявшегося поэта». Именно поэтическое мироощущение привело Генриха Шлимана на холм Гиссарлык. И еще, как представляется, почти религиозная убежденность в своей миссии и вера в свои сверхъестественные способности. Она иной раз проскальзывала в его «откровениях», больше похожих на хвастовство. Например, когда он утверждал, что для усвоения иностранного языка (а это были французский, английский, русский, турецкий, персидский, греческий, новогреческий… — всего, по его словам, около 15 языков) ему требовалось от пяти до шести недель. Можно подумать, что ему передался дар апостолов, на которых некогда вместе с дыханием Святого Духа снизошло знание языков, дабы мир смог внимать их свидетельствованиям. Да не сочтется кощунством это сравнение, но Шлиман действительно вел дневники и писал письма каждый раз на языке той страны, в которой он в данный момент находился. А путешествовал он много.

У Генриха Шлимана убежденность в существовании Трои зиждилась на двух столпах — своеобразной религиозной вере и рационализме. Подобно его соотечественнику Давиду Штраусу (1808–1874), теологу Тюбингенского института, выпустившему в 1835 году радикальную по интерпретации книгу «Жизнь Христа», Шлиман был уверен в абсолютной истинности, историчности событий древности, однако с той лишь поправкой, что их нужно поверять здравомыслием, опытом и даже простым математическим расчетом. Неслучайно он при поисках древнего городища с чисто немецкой аккуратностью чуть ли не с рулеткой в руках проверял, сколько действительно стадий могли пробежать вокруг Трои во время поединка Гектор и Ахилл и насколько близко к городу находились корабли ахейцев. Как ни странно, в этом случае арифметика на самом деле срабатывала.

Убежденность Шлимана была настолько велика, что к ней в полной мере можно отнести крылатое выражение «вера горами движет». И Шлиман действительно сдвинул гору Гиссарлык — он ее вообще почти что разрушил. Его варварские методы ведения раскопок напоминали работу не археологов, а, скорее, саперов. Вырытые на холме огромные рвы-траншеи могли бы ввести в заблуждение последующие поколения исследователей, провокационно подтолкнув их к мысли, что троянцы с помощью таких шанцевых работ готовились к отражению атак ахейских колесниц словно к наступлению танковых колонн. Позднее Шлиман раскаивался в непреднамеренном вандализме: «Из-за моей прежней ошибочной идеи, что Троя должна находиться только на материке и поблизости от него, в 1871 и 1872 годах мною была, к сожалению, разрушена большая часть города...» В этой дневниковой записи 1873 года речь как раз идет об остатках стен и построек Трои VI и Трои VII, то есть именно того городища, о судьбе которого сложил свою поэму Гомер. Найденный же в нижних слоях раскопа золотой «клад Приама», как оказалось, принадлежал давнему предку знаменитого царя. А их разделяла ни много ни мало тысяча лет.

Виной драматических профессиональных накладок, как становится ясно, было не только отсутствие опыта у археолога-энтузиаста, но и торопливость, а также его непомерные амбиции первооткрывателя. И конечно, недоверие к властям — как турецким, так и греческим. Шлиман всегда боялся, что не успеет. Он постоянно сталкивался с препонами, которые ему чинили администраторы разных уровней этих двух стран Эгейского бассейна (напомним, что за раскопками Гиссарлыка последовали аналогичные поиски на родине ахейцев — в Микенах и Тиринфе — и аналогичные проблемы). Для получения фирмана (лицензии на раскопки) требовалось время, но главное — деньги. Пашу-министра нужно было одарить, так же как и пашу-губернатора; чиновник, надзиравший за работами, тоже требовал бакшиш; староста бригады копателей не отставал от него. Что же говорить о мелких случаях вымогательства?

Восток, видимо, портит немцев. Скорее всего, именно там Генрих Шлиман расстался с некоторыми положениями протестантской морали (правда, его деятельность в США, связанная с разводом и, кажется, спекуляцией золотым песком, тоже вызывает вопросы). Ради сохранения «клада Приама» Шлиман, который обнаружил его вместе со своей греческой супругой Софией в раскопе Гиссарлыкского холма, мог пойти на многое. Половину найденного археолог по договору должен был передать правительству Порты. Но уж больно велик был соблазн и слишком наглыми были памятные чиновничьи вымогательства! Клад исчез. Благодаря хорошим отношениям с британским консулом в Турции Фрэнком Калвертом его смогли тайно переправить в Грецию. Несмотря на требования турецкой администрации и розыски греческой полиции, клад так и не был в то время найден — он просто разошелся по домам и усадьбам многочисленного семейства Энгастромену. Хоть в этот раз греческие родственники археолога пригодились! Позднее Шлиман все же уплатил правительству Порты отступные 10 тыс. франков, к которым приплюсовал 50 тыс. «добровольного» пожертвования.

У самого же «золота Шлимана» впереди была длинная история. Клад предлагался для приобретения то Лувру, то Британскому музею, то Императорскому Эрмитажу. Шлиману деньги были не столь важны (что значила для него сумма в 50–70 тыс. фунтов?). В конечном счете «клад Приама» был передан в дар городу Берлину, за что Шлиман получил звание почетного члена Берлинского общества этнологии и древней истории и медаль от канцлера Отто фон Бисмарка. Удовлетворило ли это его амбиции, нам неизвестно. Всю жизнь он добивался денег и почтения как коммерсант (он был членом различных гильдий), признания как выдающийся ученый, как несравненный коллекционер. Но одного он добился точно. Теперь, когда мы говорим: «Троя», — мы добавляем: «Шлиман».