После Манежа

Прошло время после акта вандализма в Манеже. Наш (мой, в частности) разум возмущенный поостыл. Пора посчитать плюсы и минусы создавшейся послеманежной ситуации.

Минусы

1. Естественно, материальный ущерб конкретным произведениям государственного хранения.
2. Огромная реклама провокатору. Персонификация проблемы — маленький перевозбужденный неадекват, как Савонарола местного розлива.
3. Ущерб государству и его институциям (Минкульт, город, Манеж и прочие) прежде всего репутационный: а) неспособность осуществить (делегировать) охрану объектов культуры; б) подозрения, пусть и необоснованные, если не в прямом одобрении провокаторов, то в нежелании принять превентивные меры по отношению к одиозным фигурам, не скрывающим своих намерений.
4. Эффективность манипуляции сознанием как «прогрессивной», так и «реакционной» общественности (кавычки говорят об условности дефиниций). Даже внутри «сообщества своих», то есть либеральной художественной аудитории, выявились разногласия: взывать к властям, «карать» собственноручно, воспринимать как данность и так далее. Внутри «чужих» тоже раздор: поддержать, осудить, дистанцироваться и прочее. К сфере манипуляции сознанием я бы отнес и всплеск конспирологии (кто заказал? кто за этим стоит?), и всплеск эсхатологических настроений («все пропало», «валить немедленно», «православный ИГИЛ»).
5. Эффективность стратегии отвлечения от главных, действительно насущных проблем. Уверен, специальной «проектной» заданности акции со стороны неких условных «Кремля» и «церкви» не было, зато объективно она вписывается в эту стратегию отвлечения. Выпустили пар — забудьте!
6. Момент не отрефлексированный (слишком сложно для предполагаемых кукловодов), но объективно имеющий место: апроприация искусства текущим политическим дискурсом, снижение его статуса, понесенный им, так сказать, моральный и репутационный ущерб. (Условно говоря, если уж такой жалкий персонаж вызывает толки не о своей ущербности, а о телеологии искусства в целом, значит, тяжелый кризис переживают сами общественные представления об искусстве.)
7. Некоторый инфантилизм нашей художественной общественности, дающий о себе знать в одном из писем «наверх»: дескать, коли не прореагируете на наши требования, объявим бойкот всем выставочным институциям… Не этого ли ждут мракобесы всех мастей?

Плюсы

1. Пусть и временная, но консолидация художественной и «примкнувшей к ней»
общественности.
2. Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет: погромщики расшибли лоб именно о Сидура. Эта тактическая (случайная) ошибка дорогого стоит: Сидур вам не какой-нибудь акционист-безбожник, который «иконы рубит», — это ветеран и инвалид войны, художник безупречной гражданской репутации, нонконформист в подлинном смысле слова, искренне и глубоко разрабатывавший евангельскую тему. Эта «промашка» резко высвечивает самозванство и безответственность православных активистов, не способных даже адекватно выбрать предмет своей ненависти. Соответственно, это сигнал церкви, в которой, уверен, немало людей, способных считывать религиозные смыслы произведений. Впрочем, тут я, похоже, выдаю желаемое за действительное: пока что активнее звучат голоса в поддержку разрушителей (см. протоиерей Александр Салтыков Об антиискусстве и уважении).
3. Определенная проверка госинституций на дееспособность. Об этом говорилось в начале: проворонили — глядишь, возьмутся за дело...
4. Проверка иерархов, активных в медийном пространстве, на понимание ситуации: разделение ответственности, которое уже продекларировал отец Всеволод Чаплин (если «православные активисты» нарушили закон, должны отвечать, но и музейщики должны отвечать, коли нарушили закон об оскорблении религиозных чувств), на этот раз не срабатывает. Оно носит заведомо реабилитирующий характер. Но музейщикам, как назло, в данном случае не в чем оправдываться. Посягнули на самую что ни на есть классику. Логичнее дистанцироваться от самозванцев, даже осудить их, приструнить нескольких особо активных и речистых батюшек (в сущности, вполне известных) от духовной подкормки радикалов. Посмотрим.

Вывод

Думаю, произошедшее ставит необходимость определиться. Перед госорганами:
будут ли они исполнять свои обязанности по охране и защите музейных институций и вообще искусства или поддадутся политической конъюнктуре (как они ее понимают)? Смею сказать, и перед церковными иерархами и спикерами РПЦ: солидаризироваться ли с радикалами или осудить их, хотя бы за гордыню (действовать непосредственно от имени Господа, это ли не
грех!)? Перед массмедиа: делать маленького провокатора ньюсмейкером национального масштаба, ответственно ли?

Наконец, определенные вопросы стоят и перед нами. Пока что мы все едины в оценке этого акта мелкого вандализма (вне зависимости от интерпретаций — медицинско-диагностических, эсхатологических, конспирологических), но что дальше? Оно, конечно, посмотрим, какие шаги предпримут «с другой стороны», — но самим-то что делать? Конечно, можно, продолжая персонифицировать проблему, ритуально поносить маленького барабанщика погрома (даже имени его называть не буду). Но это скоро наскучит даже самым боевитым. Надо, наверное, поискать, что мы можем сделать. Вернее, где ничего не сделали.

Есть такое архаически звучащее понятие — популяризация современного искусства. То есть привлечение к нему самой широкой, народной аудитории. Этим занимались, и совсем неплохо, наши коллеги поколения 1960-х годов. Сегодня такой практики нет вовсе. Псевдофилософская лексика, позаимствованная из структурализма, неофрейдизма и неомарксизма, которая низвела критиков на положение терминодержателей, хороша для выяснения властных отношений. Для идентификации по принципу «свой — чужой». Для писания аппликаций на премии и гранты. Но для широкого общественного диалога по поводу современного искусства она явно не годится. Читать некому. Впрочем, и писать на удобоваримом языке совсем уж некому. И издавать. Здесь — полный провал.

Обидное сужение аудитории — реальность. А когда аудитория скукожилась до предела, с ней можно не считаться. Когда залы полны, поганцы ничего не затеют (в странах, в которых статус современного искусства конвенционально высок, не затеют и при полупустых залах; от одиночных вандалов не застрахован никто). Но эта конвенция опять же зависит от диалога, от умения увлечь аудиторию. Вопрос не только культуртрегерский. Современное искусство в течение последних 20 лет было ориентировано на международно-фестивально-биеннальный формат, заинтересовано в истеблишменте гораздо больше, чем в широкой аудитории. Такова реальность бытования искусства, подробнее — не здесь. Но небрежение массовой аудиторией (пусть вызванное объективными причинами) столь же объективно имеет последствия. Современное искусство остается с погромщиками один на один. Надо искать способы консолидации групп поддержки. А иначе как поддержкой популяризаторских жанров (ау, спонсоры! ау, премии Кандинского, The Art Newspaper Russia и прочие!) публику не взять.

И второе. Искусство всегда искало диалог с церковью. Не с библейской проблематикой (это естественно, об этом и говорить не стоит) — с церковными институциями. В мифологизированные досоветские времена конфликты были не менее сильны: так, Евангелистов Наталии Гончаровой снимали с выставки твердой рукой. Но авторитеты культуры и церкви дискутировали, слушали друг друга, в результате картины возвращались. «Духовный цензор архимандрит Александро-Невской Лавры не только не нашел в удаленных картинах ничего кощунственного, но, наоборот, увидал в них признаки стиля, близкого к древней иконописи, столь ценимой теперь и в художественном, и в духовном мире». Такие вот были иерархи. Здесь не место писать историю подобного диалога, он не прекращался никогда. Обидно было бы заменить его взаимными попреками.

И последнее. Мне почему-то кажется, что на этот раз, возможно, чисто условно, но мелкий провокатор получит какое-то наказание. Возрадоваться? А если не получит, впасть в окончательное уныние? И так и так мы в минусе. Если…