Одна из глав книги Владимира Полякова Художник Давид Бурлюк начинается как современная эсэмэска: «давид давидович бурлюк поэт художник лектор» — именно так, «убедительным шрифтом без заглавных букв и знаков препинания» была обозначена на визитке Давида Бурлюка (1881 - 1967) его профессиональная принадлежность. Право же, он был настоящим футуристом, ведь визитку он заказал 100 лет назад. Небольшая, но подробная монография описывает творческую жизнь художника, чье имя, казалось бы, хорошо известно. Однако, как отмечает автор во вступлении, «не только рядовой зритель, но и далеко не каждый специалист вспомнит названия его работ. Бурлюк „как таковой“ — одновременно и имя, и как бы название произведения».
О человеке-произведении написано достаточно, о его живописи — меньше. Новая книга восполняет этот пробел, и иллюстрации в ней можно считать наиболее полным собранием воспроизведений работ художника, хранящихся в центральных и провинциальных музеях мира, частных собраниях и архивах. О полном речи быть не может: Бурлюк утверждал, что написал 16 тыс. картин. И хотя верить ему нельзя, все равно плодовит он был очень и до конца своих дней.
Монография Полякова о Бурлюке исключительно добродетельна, в ней нет и следа главного порока жанра — идеализации художника. Автор трезв в оценках и характеристиках произведений. Что особенно важно, поскольку монография заказана Полякову Анатолием Беккерманом, американским галеристом и коллекционером русского искусства, поклонником Бурлюка. Можно предположить, что этим и вызвана подчеркнуто беспристрастная интонация текста, даже излишне холодная для столь темпераментного героя.
Поляков на всем протяжении книги остается ученым-искусствоведом, беспристрастным исследователем именно произведений художника, а не биографом одного из главных, фантастически колоритных деятелей русского авангарда. Подробно и обстоятельно он рассказывает о том, что, когда и как делал этот художник — в родной Чернянке, в Европе и России, на гастролях в Японии и в эмиграции в Америке. Подчеркивая иностранное влияние, отмечая самобытность, разбирая технику и приемы, уточняя даты и датировки, проверяя известные факты и приводя новые. Проверять пришлось прежде всего самого Бурлюка, мастера выдумывать, особенно собственную биографию, ничуть не заботясь о правдоподобии. В выводах и оценках Поляков предельно осторожен, обосновывает свои утверждения коротко, но убедительно. Приходится соглашаться даже не с самыми близкими сердцу читателя. Описывая и разбирая произведения Бурлюка, стойко выдерживая исследовательский нейтралитет, Поляков все же не сумел избежать перехода на личность. Его герой менял манеру и стили с одной целью — угодить публике, проявляя в этом незаурядный талант. В этих изменениях, считает автор, он был верен своей природе, чем нам и ценен. «Современников поражал протеизм художника, на протяжении шестидесятилетнего творческого пути бывшего и „русским Сислеем“, и „отцом русского футуризма“, и „певцом кобылиц“, и „американским Ван Гогом“! Сегодня становится ясно, что Бурлюк явил собой — одним из первых в русском искусстве — новый тип универсального художника, чья личность не сводится ни к одной из его многочисленных личин. Не маяком, указующим единственно верный путь в искусстве, ощущал он себя, но — сейсмографом, чутко улавливающим малейшие изменения». В конце книги Поляков не устоял и пропел оду своему герою. Которого, будем честны, мир ценит именно в качестве отца русского футуризма, пусть и не единственного.
