До и после Левиафана

Бывают художники для художников, бывают художники для искусствоведов, а бывают такие люди, как Михаил Гробман — одновременно и художник, и коллекционер, и издатель газеты «Левиафан», и изобретатель термина «второй русский авангард», к которому сам автор и принадлежит. В Москве впервые показывают большую выставку легендарной фигуры нонконформистского круга.

Музей Людвига в Кельне, тель-авивский Художественный музей, Русский музей и Третьяковская галерея, несколько израильских галерей и частные коллекции в разных странах — вот источники, из которых попали работы на выставку Михаила Гробмана в Московском музее современного искусства. Экспозиция на четыре этажа — не ретроспектива его творчества. Автор настаивает, что это четыре самостоятельные выставки.

Первый раздел — Москва, 1960-е — показывает московского Гробмана, еще до отъезда из Союза, от абстракций и символизма до протоконцептуальных работ. То, о чем сам Михаил Яковлевич говорит: «Гробман, которого больше нет».

На следующем этаже — Левиафан. Так называлась собранная Гробманом в Израиле группа художников, и так же — выпускаемая им газета. С тех пор ветхозаветный морской змей размножился в его работах, став узнаваемой маркой. Еврейские символы наполняют произведения Гробмана этого периода, да и последующих. Библейская традиция вдохновляет его, подобно тому, как творцы первого авангарда питались русской иконописью и лубком. Впрочем, то и другое тоже есть в анамнезе Гробмана, а еврейство его — совсем не еврейство Марка Шагала, здесь не столько этнические черты, сколько философское наследие.

Третья часть — Картина = символ + концепт — показывает концептуальную живопись 1980–1990-х годов, когда мифология в его творчестве уступила место реальности и вместо Левиафана на полотнах появился новый персонаж — длинноносый «дурак» (по определению куратора Лели Кантор-Казовской).

Наконец, последнюю четверть экспозиции — Гробман: после искусства, эту взрывную смесь мистики с эротикой, политикой, сатирой и бог знает с чем еще, — можно, видимо, прочитать и как вопрос, является ли все это искусством. Или другой вопрос: заслуживаем ли мы сегодня искусства или должны довольствоваться эрзацем? Гробман вообще любит задавать вопросы. «Как в Талмуде, — объясняет он, — который тем и отличается, что не дает одногоединственного правильного ответа. На твои вопросы там можно найти десятки, сотни ответов. Задай правильный вопрос, и, может быть, ты сможешь прийти к пониманию происходящего».

Михаил Гробман давно живет в Израиле — больше 40 лет. В пяти минутах ходьбы от тельавивского пляжа, в заросшем лианами и цветами старом доме с «фонарем», где на первом этаже по вечерам собирается народ, а на третьем находится мастерская художника. Когда я была там в последний раз, наверху суетился хозяин, сын-архитектор ему помогал: разбирали картины для московской выставки. Их там будет больше 300, и это мизерная часть всего, что создано.

Гробман — художник и поэт, собиратель искусства, его идеолог и теоретик, летописец. Он автор Манифеста магического символизма и прочих манифестов, создатель уже упомянутой газеты «Левиафан» и член редколлегии литературного журнала «Зеркало», который издает его жена и соратница Ирина Врубель-Голубкина. В «Зеркале» выходили стихи Гробмана и его статьи, посвященные Исааку Левитану и Казимиру Малевичу, Всеволоду Некрасову, тексты его друзей и коллег, начиная с Ильи Кабакова и Валентина Воробьева и заканчивая поэтом Игорем Холиным, чьи дневники издаются как раз сейчас.

Дневники Гробмана — ранние, с 1963 по 1971 год, под все тем же названием Левиафан — были опубликованы в издательстве НЛО более десяти лет назад. Сейчас выходит новая книга — монография Лели Кантор-Казовской, в которую включены статьи Гробмана, и этот опус стоит почитать всем, кто хочет разобраться в сути и хронологии второго русского авангарда. Кстати, термин этот тоже изобрел Гробман. Он же пересчитал художников, принадлежащих к этому движению, — всего 35, выстроенных по алфавиту, от Анатолия Брусиловского до Владимира Янкилевского, включая Владимира Вейсберга и Анатолия Зверева, Илью Кабакова и Дмитрия Краснопевцева, отца и сына Кропивницких (единственную в жизни Евгения Кропивницкого персональную выставку устроил в Израиле именно Гробман), Льва Нуссберга, Дмитрия Плавинского, Владимира Пятницкого, Оскара Рабина…

Лианозовская группа во главе с Рабиным оставила след в его творчестве и жизни. И хотя Михаил Гробман не принадлежал к ней, этот пример вдохновил его на создание собственного центра притяжения в Текстильщиках, где он обитал вместе с красавицей женой, «любимой Иркой», и детьми. Семья и теперь остается главным сосредоточением его жизненных интересов, источником сил и радости. Завидное постоянство.

В Текстильщиках собирались художники и зарубежные искусствоведы, это было еще до эпохи «дипарта», то есть «искусства для дипломатов», когда стали создаваться работы специально на вывоз. Устраивали выставки — Владимира Пятницкого, Игоря Ворошилова, Ильи Кабакова, Владимира Яковлева… Яковлев был близким другом Гробмана, его работ очень много в гробмановской коллекции, и трагедия состоит в том, что попытки Михаила Яковлевича вывезти друга на лечение в Израиль не увенчались успехом. Свои границы советская психиатрия охраняла с еще большей бдительностью, чем Советский Союз свои. У Гробмана есть полотно с одиноким цветком; перевернув холст, можно прочесть название: Владимир Яковлев.

Коллекция Гробмана огромна. Хранится в разных местах, потому что одного помещения, способного вместить тысячи работ, не найти. Там есть лубок позапрошлого века и очень много творений друзей молодости, которые он стал собирать не коллекционирования ради, а единственно потому, что, по его словам, «в то время казалось, что все это обречено на исчезновение, все хрупко, никому не нужно в этом государстве. А сегодня это уже, конечно, не спасение. Кого спасать, когда все уже спасены?» Для художников функция спасателя — и спасителя — не слишком типична. Дома у них обычно висит сколько-то работ приятелей, остальное собственное. Гробман же, по его словам, «с самого начала очень любил искусство — не свое, а вообще».

Никогда нигде официально не учился. «Почему?» — спрашиваю. «А мне это не нужно было, — отвечает. — Я учился в разных студиях. Простая дорога была пойти в Суриковский институт. Но все официальные художественные учебные заведения того времени казались мне отвратительными…»

Никогда, похоже, ничего не боялся. Говорит, что «по глупости, а потом привык, и на самом деле человек рождается свободным». Кто бы в этом сомневался, но не всех же арестовывали — а его забирали, и не раз. И упорхнул он из клетки, как только приоткрылась даже еще не дверь, а форточка, — в 1971-м, полный сионистских идей и планов по возрождению еврейского искусства. Перформансы, которые он устраивал на Мертвом море, вызывают у знатоков современного искусства ассоциации прежде всего с видеоартом израильтянки Сигалит Ландау. Между тем куда более явно они перекликаются с работами Дмитрия Александровича Пригова или акциями «Коллективных действий», давно признанными актуальной классикой. И сам Гробман остается классиком, которого придется заново увидеть и оценить. Заново — потому что видели его работы тут немногие. Метаморфозы коллажа, одна из удач Московской биеннале современного искусства в 2009-м, и ретроспектива в Русском музее — все это было так давно, что для многих Гробман — легенда с неясным сюжетом. Его еще предстоит узнать. ‡

Московский музей современного искусства в Ермолаевском переулке
Михаил Гробман
Москва
С 11 декабря