Классический выбор гения вкуса

Тверского помещика Николая Львова (1753–1803) можно по праву причислить к звездам века Просвещения. Он строил готический Приорат в Гатчине, пирамиды в усадьбах, церкви в виде кулича и пасхи. Он писал либретто комических опер, переводил труды Андреа Палладио и публиковал древнерусские летописи. Он был академиком, дружил с лучшими поэтами-современниками, изучал пиростатику и землебитное дело. Человек эпохи Просвещения не мог быть домоседом, и дипкурьер Львов посетил Лондон, Париж и Мадрид в 1776–1777 годах, а позднее итальянские города и Вену.

Об итальянском путешествии рассказывают его путевые заметки, обнаруженные в начале ХХ века в собрании библиофила Николая Синягина. К сожалению, сохранилась только тетрадь второй половины путешествия с маршрутом Ливорно (база русского флота) — Пиза — Флоренция — Болонья — Венеция — Вена. В утраченной части Львов точно писал о Риме и Неаполе, быть может, и о других городах. Заметки его лапидарны и сделаны для себя — к примеру, описание Венеции поместилось на одном листе с оборотом. Но автора не следует попрекать верхоглядством! Он зарисовал свежие следы землетрясения на Арно, с моря писал остров Сан-Джорджо в лагуне и вид на Пирано в Истрии, оставил точный рисунок Пизанской башни с расчетом наклона.

Итальянский дневник не является заметками обычного путешественника: Львов должен был изучить итальянский художественный рынок по поручению князя Александра Безбородко — для пополнения русских собраний. Поэтому целью в Ливорно являлась коллекция английского консула и негоцианта Джона Удни, и тут уже автор пускался в подробности: «Физиономии и вообще все головы в „Данае“ свидетельствуют больше, нежели тела (кроме большого купидона, хорошо писанного), что они Корреджиевы. Картины сии были перевезены в Швецию, иные проломлены, иные обрезаны. Королева Кристина привезла их с собою в Рим, где они вычинены и потом по смерти ее проданы, большая часть лучших картин, особенно Корреджо, галерее герцога Шартрского».

Описания собраний искусства позволяют разобраться во вкусах классициста Львова и его русского круга. Микеланджело и Леонардо подчас казались Львову не совсем понятными, Боттичелли и Караваджо он не упоминает вовсе. Львов восхищался названным уже Корреджо — «живописцем приятным, разумным, верным и истинным». Другим фаворитом был Андреа дель Сарто — его Львов ставил выше Рафаэля, у которого ценил поздние работы («тучные и теплые краски, круглые черты, живность и смелый рисунок, ученость анатомии, а более всего неподражаемые физиономии»). Тициан привлекателен был как певец женской красоты, а вот другой дамский угодник, Рубенс, не пользовался львовской благосклонностью: «Генрих IV и его фламандская Габриэль, сделанная неестественной, хорошей композиции, как обыкновенно, но рисунок вялый и позиции принужденные». Тинторетто настораживал колористикой, а Клода Лоррена Львов укорял в неудачной фигуративности. В заметке о картине, приписанной Перуджино, Львов оригинально сопоставляет итальянское Возрождение со школой Симона Ушакова: «Постоянный любитель одной физиономии, которую давал он и Христу, и Богоматери, и девкам (сия самая физиономия служила почти всем старым у нас живописцам примером лица Христова), вдруг изменил своей привычке, изобразил издыхающую Медузину голову, прекрасную, прегнусную, гадкую, мыши по ней ползают, мыши над ней летают».

Львов умел быстрым росчерком пера соединить искусство с жизнью в неразрывное целое: «Стоящий на коленях добрый покойный католик сделал алтарь сей по обещанию в соборную в Милане церковь святому Борромею, если он освободит его от болезни; но как сей Борромей, видно, был или худой доктор, или худой ко Христу ходатай, или бессребреник, не хотящий злата, то Козимо 2-й умер, а сын его после смерти отца не хотел уже отдать золотой алтарь святому Борромею, который его не заслужил. Не бесполезно жить на свете с уговорцем».